Примечание. Все расходы по эвакуации и по снабжению социалистов инвентарем оплатить капиталами тех банкирских домов, в коих хоть один директор или член правления принадлежит к социалистической партии или сочувствует социализму.

II. К концу декабря сего 1950 года заменить рабочих во всех предприятиях мира новобранцами всеобщей трудовой повинности. Устав повинности разработать сообразно с местными условиями, представить на утверждение мне. Срок службы считаю достаточным не более года. Льготы — соответственно образовательным цензам.

Все уволенные профессионалы-рабочие переводятся на земледельческий труд. Государство отводит уволенным участки из особого земельного фонда. Уволенные снабжаются инвентарем.

П р и м е ч а н и е. Земельный фонд для переселенцев образовать из недвижимости тех землевладельцев, кои состоят членами социалистических партий или сочувствуют социализму.

III. Количество органов периодической печати сократить до наименьших размеров. Редакция одной газеты должна находиться от редакции другой на расстоянии не менее 300 километров. Издатель каждого печатного органа испрашиваете на свое дело благословенье духовного главы государства. Редактор и сотрудники утверждаются в своих правах, обязанностях и способностях высшим церковным учреждением страны, Академией наук, министерством внутренних дел и министерством народного здравоохранения. Редакторов журналов и авторов книг подчинить тому же порядку.

С верою в правоту своего дела, в Вашу помощь и в ликование народных толп, я обнародываю сей эдикт № 3, после которого наше общение будет происходить в частном порядке, без участия общественного мнения вселенной.

Дано в крепости Ар, 25 августа 1950 г.»

Конец октября… На аэровокзале в Коломягах Софья Ивановна и Ариадна ждут прилета Владимира. Поднявшись на лнфте, по ажурным мосткам под платформами они проходят туда, где останавливаются частные аппараты, по винтовой лестнице взбираются на перрон.

— А ты уверена, что здесь? — суетливо оглядывается Софья Ивановна. — Тут написано «Петербург — Нью-Йорк», Адик!

— Это соседняя, мама. А наша платформа № 12. Видишь, плакат: «Прибытие микст».

— Ага. Но я все-таки спрошу лучше служащего. Это будет вернее.

На перроне, огороженном высокой решеткой, мало народа. Нервно сжимая в руке букет, взад и вперед ходит мимо Софьи Ивановны какой-то взволнованный юноша, время от времени взглядывая на небо. Флегматично покуривая папиросу, сидит на пустой вагонетке носильщик, читает газету. Два господина южного типа стоят вблизи в грустных позах. Слышно, как один негодующе говорит:

— Нет, вы скажите мне, что это за порядок? Если сын социалист, так и отец обязан ехать в Австралию? Я буду жаловаться, Самуил Маркович! Я добровольно не поеду, Самуил Маркович!

— А кому вы будете жаловаться, Абрам Соломонович? Диктатору?

— Хотя бы Диктатору. Левинсон ведь посылал ему радио! Пристав приходит, понимаете, показывает: «По предписанию господина министра вся семья Абрама Каценель-богена подлежит отправлению с группой № 26, 3-го ноября»… Почему, спрашиваю я, с группой № 26? Почему, спрашиваю, 3-го ноября? И почему, спрашиваю, вообще семья? Ну, Миша, предположим, социалист. Допустим это, хотя у него плохое здоровье. Но Реввека? Соня? У Сони есть офи-циалыный билет, где прямо сказано, что она член партии полусоциалистов-индивидуалистов. Значит, она социалистка не полная? Значит, у нее есть половина, которая не подходит к условиям? Так что бы вы думали? Как дерево! Уперся! «Мы социалистическую половину обязаны выслать, а с другой вы делайте, что вам угодно». Что вам угодно! Как вам понравится эта постановка вопроса?

Софья Ивановна подходит к автоматическим креслам, опускает монету, садится. Ариадна идет вдоль перрона, останавливается у самого конца, где нет уже публики, оглядывается по сторонам, наклоняется к сумочке:

— Владимир!

— Я, Ади… Лечу!

— Где ты? Далеко еще? Милый!

— Над Ильменем, Ади. Уже внизу Новгород. Ты что: на вокзале?

— Да… Мама торопилась. Над Ильменем! Ужас!.. Это сколько? Час?

— Я дал всю скорость… Через 40 минут.

— Не нужно всей скорости, Владимир. Я боюсь!.. Почему-то мне страшно… Я не мешаю управлять? Я закрою телефон, хочешь?

— Нет, нет. Что с тобой! Нисколько. Вот Новгород — позади. Волхов уходить направо. Какое счастье, Ади! Еще сорок минут. Только сорок минут… И снова — глаза! Твои глаза!

Вблизи что-то зашумело. На перрон упала длинная тень. Величественно, медленно подходил к платформе № 11 прибывший из Нью-Йорка товаро-пассажирский «Илья Муромец». Засуетились носильщики, молодой человек с огромным букетом забегал мимо окон кают, вытягивая шею.

— Ади, это ты?

Ариадна смутилась, подняла голову.

— Здравствуй, Ната.

С конца июля, с того исторического дня, в который произошел роспуск Земского Собора, Ариадна не видела Наташи, считала, что та охладела к ней из-за несогласия в политических убеждениях.

Но Ната, хотя и невесела, однако, как всегда, разговорчива.

— Ты кого ждешь? Знакомых?

— Да… — Ариадна краснеет. — А ты?

— Я? Мужа. Какое безобразие, подумай: на весь город всего два аэровокзала! За границей где угодно можно спуститься. На каждом квартале к услугам публики площадки, зонты… А тут — отправляйся в Коломяги, чтобы встретить из Двинска. Остроумно? Воображаю, как ты задыхаешься здесь, в этой азиатчине, Ади! После Берлина, где все нарядно, где все культурно, где все изысканно, и вдруг… Погоди, он?

Наташа поднимает бинокль, внимательно смотрит. Ариадна бледнеет. Но нет, еще рано. Из аппарата выходит какой-то господин в котелке, берет у служащего квитанцию, сдает аэроплан на хранение в вокзальный ангар.

— А мы переезжаем на днях в Двинск, — продолжает с презрительной гримасой Наташа. — Сначала Митя хотел принять участие в этом глупейшем слиянии петербургских газет. Но на совместном заседании редакторов ему дали в общей газете только место второго хроникера. Ты понимаешь: второго хроникера! Мите! Ты, конечно, с Митей еще не знакома, не можешь судить. Но когда познакомишься, увидишь, как это предложение могло его оскорбить. Мы теперь открываем газету в Двинске, то есть, не открываем, а покупаем старую, местную. Разрешение от Патриаршего совета есть, от министерства здравоохранения есть, осталось только от внутренних дел и Академии наук. Ну, а Софья Ивановна? Дома? Здорова? Как ты себя чувствуешь?

Ариадна с радостью показывает Наташе, где сидит Софья Ивановна, идет по перрону вместе, возвращается затем одна.

— Владимир, меня прервали… Где ты?

— Вижу уже Петербург, Ади!

— Видишь?

Голос Ариадны дрожит.

— Близко… Близко… Исаакий! Смольный! Пять минут. Только! У меня дрожит в руке руль, Ади!

— Ради Бога! Владимир! Осторожней! Покажи… Где? Ты виден? Нет? Я могу заметить? В бинокль?

— Смотри к Царскому. Я поднимаюсь выше… Видишь?

Ариадна не говорит. Бьется в сердце смятенная кровь.

Дрожит бинокль в руке. Долго нет ничего, кроме осенней холодной прозрачности. Где-то стрелою вонзились в воздух птицы. Исчезли. На горизонте белое облако, поворачивает седую круглую голову, улыбается ласковыми золотыми морщинами.

Черный штрих! Наконец! Не обман? Не мираж? Будто — нет. Снова есть. Показался. Растаял. Есть, есть! Четкий, ясный, уверенный… На дрожащем слезами бесконечном нежном просторе…

— Владимир!

Они в первый минуты почти не говорили друг с другом. Несколько отрывистых слов, долгие, немые, с болью отрывавшиеся взгляды. Но Софья Ивановна без умолку выражала свою радость, из всех — казалась самой счастливой.

— Как вы загорели! Как поздоровели! Что значит природа! Вы у нас сегодня обедаете… Непременно. И помолодели! Не потеряйте только квитанции… Похорошели, право, похорошели!

Владимир довез дам до дому, сам направился с вещами в ближайшую гостиницу, обещав быть через час. Ариадна, ничего не замечая вокруг, точно в забытьи, вошла в квартиру, направилась в гостиную, машинально взяла в руки первую попавшуюся книгу, стала перелистывать, положила. Взяла другую.