Между крышами, за углом, застряла уродливая масса радиоцеппелина, с исковерканным остовом, с разбитой каютой. На перекрестке, среди площади, два столкнувшиеся на стрелке вагона трамвая врылись — один в бок другого. За каждым из них — бесконечный поезд с безмолвными пассажирами. А на газоне, за тонкой решеткой, наскочив на памятник Лассаля, лежит на боку автомобиль; шофер, выпав на клумбу, прильнул к цветам.

Иногда, вдруг, пугая отчетливостью, одиноко зазвонят на ближайшей колонне городские часы. Где-то, в одном из огромных домов, в квартире с открытыми на улицу окнами, механическое пианино с заводом на 24 часа играет старинный вальс из «Фауста». Зловещи эти звуки на общем фоне гробового молчания. Страшной кажется искусственная одушевленность инструмента среди общей безжизненности.

Неожиданно вдоль улицы, бросая жуткие тени, тревожа воздух, промчится вдруг на автоптере корреспондент с механическим пером, с записной книжкой в руках, с зеленым флагом над головой в качестве пропуска. Иногда — за одним, следом, другой. Третий… Обгоняют, перекликаются. Торопливо взлетают, заглядывают в окна, записывают, бросаются вниз, рыщут вблизи зданий правительственных учреждений, вьются вокруг Рейхстага, Рабочего совета, ратуши.

— Mesdames! Monsieur!

Из-за угла к вздрогнувшей Софье Ивановне радостно бросается прилично одетый господин с лихорадочно возбужденным лицом. Котелок — на затылке, в руках длинная черная трубка.

— Я вас прошу! Будьте любезны! На одну минуту! Разрешите взять на фильму. В качестве чудесно спасшихся…

— Простите, мы только что прибыли, — возражает Ко-рельский. — Нас не было в Берлине.

— Из Дрездена мы, — поясняет Софья Ивановна.

— Все равно, madame! Безразлично, monsieur! Позвольте представиться: сотрудник информационного фильм-агентства «Cinema de deux Mondes»… Коэн…

— Идем, Ариадна, — тревожно прикасается к плечу дочери Софья Ивановна.

— Одну минуту, madame… Что вам стоит, monsieur? Если угодно, я могу заплатить. По три доллара. Четыре! Мне необходимо, чтобы вы вылезли из под обломков моноплана… Мне крайне нужно, madame! Вообще, в городе совсем мало живых экземпляров. Все неподвижно, теряет всякий эффект!.. Может быть согласитесь, mademoiselle, сыграть несколько сцен? При вашей прекрасной внешности мы можем поставить: «Жена разыскивает на улице окоченев-шого мужа», «Горе неутешной дочери, вернувшейся из Дрездена», «Безумная». Грим и костюмы имеются, mademoiselle! Я уплачу гонорар!

— Идем, Ариадна…

Они у себя, в комнате. Корельский ушел с милиционером в гостиницу, обещал вернуться, остаться с ними, пока будет нужно. Софья Ивановна, разбитая, усталая, лежит на кровати. Ариадна сидит у окна, со страхом смотрит на город.

— Я все-таки не понимаю его, — больным голосом говорит с постели старушка. — Какие волны? Разве можно волнами приводить в столбняк?

— Может быть, кто-нибудь изобрел, мама. Теперь ничего нет чудесного.

— Проклятое время!..

Вокруг тихо. В окно — ни звука. За бесконечным хаосом крыш гаснет красный закат. Над ним — синий балдахин туч с каймою из пламени.

— Frau Мюнце лежит возле двери… — шепчет Софья Ивановна. — Разбила тарелку. Осколки валяются…

— Я видела.

— Если бы Корельский оттащил в сторону… Ее. И того… Музыканта. Совсем близко около нас. Страшно. Не буду спать…

— Они же не умерли, мама.

— Все равно… Еще хуже. Волны! Кто мог? Корельский говорит — в Берлине преступник?

— Да… в Берлине. Или в окрестностях. Недалеко.

— А как же… Монблан? Ведь там тоже было.

— Монблан? Правда… Не понимаю.

Опять тихо. Внизу, на углу, солдаты пикета зажгли розовый фонарь. Наверху, высоко в гаснущем небе, воздушный крейсер сияет созвездием иллюминаторов.

— Скорее прав немец… В Дрездене… — бормочет сквозь сон старушка. — Наверно, поляки… Или французы… Какой-нибудь газ… Порошок… Несколько лет… назад… было ведь… И теперь…

Софья Ивановна спит. В окне — темно. Нет ночных солнц, реклам, зарева города. Чуть заметным силуэтом стоит купол Рабочего дворца, башня ближайшего вентилятора бесшумно тонет в грозовой туче. На углу, возле розового, новый — белый фонарь. И иногда, будто светляки, проносятся взад и вперед зеленые огоньки автоптеров. Вот один поднялся. Выше и выше. Приближается. Под рефлектором видна фигура летящего…

— Штральгаузен!

— Я целый день беспокоился… — задыхаясь, нервно говорит доктор, держась на одной высоте с окном, стараясь приблизить аппарат к стене. — Где вы были? Я знал ваше окно… Изучил… Вы не видели?.. Каждый вечер… Мимо… Вам страшно?

Он улыбается. Лицо — искривлено хитростью. В глазах жуткая радость.

— Да, ужасное событие, — сухо говорит Ариадна. Уверенная в том, что мембрану подбросил Штральгаузен, она не может побороть в себе отвращения к нему. — Вы, наверно, знаете, доктор, что это. Волны или газы…

— Объяснить?

Штральгаузен — совсем у окна. Выдвинувшись из аппарата, держится за подоконник рукой. Смотрит пристально.

— Ну… как же?

Ариадна дрожит.

— Не знаете?

Он смеется, Тихо, хихикающе. Глаза — полны злого счастья. Лицо — в складках загадочного самодовольства.

— Не знаете? Лучи или газы? А может быть, спросите — кто? Хотите знать, кто? Не донесете? Не откроете? У вас душа есть! Да! Сказать вам?

— Вы?..

— Я.

Петербург понравился Ариадне. После шумного беспокойного Берлина, где демократия культивировала внешний блеск технических достижений последнего времени, столица Российской империи показалась тихой, сосредоточенной, немного даже угрюмой.

Здесь не было этого увлечения завоеванием воздуха, бесконечной толкотни и снования по небу. Дома — значительно ниже, уличное движение проще. По ночам освещался город, как в старину, простыми электрическими фонарями на улицах. И ни одной световой рекламы на небе: по постановлению Городской думы, согласно пожеланию патриарха, подобные плакаты запрещены уже несколько лет тому назад.

До сих пор никто из солидных петербуржцев не позволял себе передвижения на автоплане, а тем более на авто-птере, чтобы не ронять своего достоинства перед столичною чернью. До сих пор эта область ограничивалась только пределами увеселений и спорта. Когда в Европе начался переход с пешеходного передвижения на автоптерный полет, Петербургом тоже на несколько месяцев овладел этот последний крик моды. Но практически для русских людей такое движение в неопределенных воздушных рамках оказалось немыслимым, и после многочисленных столкновений с человеческими жертвами, мода быстро исчезла. Только по праздникам молодежь и республикански настроенная передовая часть интеллигенции тянулась по небу в направлении на Сестрорецк и на Павловск ко времени начала традиционных симфонических концертов. Но в эти дни наряды полиции бывали значительно усилены, и по пути следования аппаратов над каждым перекрестком улиц высоко в воздухе парил городовой в белых перчатках, с палкой в руке, чтобы указывать русло.

Приват-доцент Пальмин нашел Софье Ивановне и Ариадне уютную меблированную квартирку в Белой части, между Новой деревней и Озерками. Здесь, в новых многоэтажных домах, на недавно застроенных улицах, поселились главным образом бывшие эмигранты, бежавшие в Европу во время владычества большевиков. Квартира выходила окнами на Корниловский проспект, и Софья Ивановна, сидя у окна четвертого этажа с вязаньем в руках, наслаждалась. Тишина, нет в небе музыки, никто мимо не пролетает, не заглядывает в комнату, а на проспекте мирно, спокойно. Чинно бредет по тротуарам публика, деревья вдоль аллеи зеленеют молодою листвой… И там, напротив, странные для отвыкшего глаза родные русские вывески: «Сапожная мастерская А. Полковникова», «Книжный магазин «Славянская Взаимность»», «Торговые бани Сапогова»…

— Мамочка, посмотри, кого я привела!

У Ариадны радостный вид. Она раскраснелась от ходьбы, в глазах веселые солнечные лучи, из-под шляпы беспорядочно набегают на виски волосы.