В трех верстах от Сигнаха, в живописном местоположении, на склоне горы, находится православный грузинский Бодбельский монастырь, известный тем, что в нем погребена просветительница Грузии, Святая Нина. Говорят, прежде он отличался своим благолепием и был прекрасно устроен стараниями жившего в нем пятьдесят четыре года грузинского митрополита Иоанна, скончавшегося в 1837 году. Я нашел монастырь приходящим в упадок: признаки еще недавнего его благоустройства были почти незаметны. Мне сказывали, что средства к поддержанию оного не истощились, но и что причина оскудения и расстройства монастырского заключалась в плохих распоряжениях и недостатке заботливости о том духовного начальства. Здесь же погребен и первый в Грузии русский экзарх. Феофилакт, скончавшийся в этой обители при объезде епархии в 1821 году[100]. Судя по делам, энергии и по отзывам самых старых туземцев, современников Феофилакта, заботливее и попечительнее этого архипастыря не было другого в Грузии.

Постоянно продолжавшаяся дурная погода подействовала на мое здоровье, ко мне вновь привязалась лихорадка: сказано Азия, так Азия и есть, — в ней без лихорадки никак не обойдешься. Это меня заставило решиться прямо повернуть в Тифлис, что я и сделал, проехав чрез колонию Мариенфельд, где только осмотрел иорскую канаву, весьма медленно подвигавшуюся вперед вследствие малочисленности рабочих, коих оставалось не более ста человек.

Я застал жену мою довольно здоровою, но в больших хлопотах по случаю перехода на другую квартиру из дома Сумбатова, где мы едва только успели обжиться. Причиной этой неприятности было переселение в Тифлис бежавшего из Персии принца Бегмена-мирзы, родного дяди шаха Пасер-Эддина. Помещение для принца со всем его гаремом, нукерами, конюхами, всею татарскою челядью, обозом, множеством лошадей и всякого хлама, требовалось очень пространное: о приискании такого помещения ревностно заботились княгиня Воронцова (князь давно уж был в отъезде), Сафонов, вся дипломатическая канцелярия, и не нашли в городе ничего приличнее и удобнее как дом Сумбатова. Действительно, по значительной величине его, большому двору с садиком и, главное, отдельному, уединенному нахождению за городом, он оказывался довольно подходящим к настоящему случаю. Сначала его хотели купить, а потом передумали и наняли весь сполна, сроком на три года. Нас попросили очистить квартиру (хотя срок найма еще не кончился); хозяева наши, Сумбатовы, тоже выбрались, и дом со всеми принадлежностями предоставлен в распоряжение персидского шахзаде.

По счастью, для нас скоро нашлась хорошая и гораздо удобнейшая квартира в центре города, на Комендантской улице, против Головинского проспекта, в доме князя Чавчавадзе, куда уже и были перевезены наши вещи, где мы живем и до сих пор. Дом этот с давних пор принадлежал князю Александру Чавчавадзе, бывшему моему товарищу по Совету, убившемуся за год перед тем при падении с дрожек, а после него перешел к сыну его князю Давиду, которым, в самое время нашего найма, продан его куму, Тифлисскому гражданину Шахмурадову. Для избежания возни, всегда сопряженной с подобными перевозками, я остановился у моей жены, на ее квартирке возле бань. Дня два спустя, к нам явился в гости бывший наш хозяин, Сумбатов, в самом расстроенном виде, и долго рассказывал нам о постигших, его огорчениях и горьком разочаровании насчет спекуляции с домом. Разумеется, он рассчитывал на большие барыши, на выгодную аферу, но уже теперь, при самом начале, появились разные прискорбные сюрпризы и неприятные недоразумения. Вышли какие-то неожиданные недочеты, недоумения по расчетам выплаты следуемых ему денег, затем самые дикие распорядки в его доме. Справедливость требует сказать, что Сумбатов, как домохозяин, заметно отличался от всех тогдашних Тифлисских домовладельцев тщательными заботами о своем доме: строго наблюдал за чистотой, порядком, хорошим содержанием двора, построек, устройством сада, и все это находилось у него в безукоризненном виде. Теперь же, чрез несколько дней по водворении в его доме персидского владычества, он вздумал было заглянуть в свой двор, и обомлел от ужаса: дом снаружи (а тем более, надо полагать, внутри) совершенно изгажен, сад уничтожен, водопроводы испорчены, на дворе и в саду стоят до 150-ти лошадей и ишаков (ослов), и весь двор покрыт по колено навозом. Сумбатов попытался заявить протест, но персиане, без дальнейших рассуждений, бесцеремонно выпроводили его за ворота, и с тех пор и близко к дому не подпускают. С улицы вход заделан, одни ворота забиты наглухо, при других стоит караул. Садовника, оставленного для присмотра за садом, новые хозяева до полусмерти прибили и выбросили на улицу. Сумбатов был в отчаянии. Может быть, избыток волнении подействовал и на его здоровье: он в то же лето умер, помнится, от воспаления мозга.

Принца принимали с большим почетом. Княгиня Елизавета Ксаверьевна давала для него парадный обед и в саду блестящий вечер с великолепной иллюминацией. Принц собирался осенью ехать в Петербург благодарить Государя за то, что он взял его под свое покровительство и спас от ослепления, угрожавшего ему в Тегеране… Полагали, что ему едва ли позволит вернуться обратно к Закавказье, но близости оного от персидской границы, а по всей вероятности назначат его местопребыванием Петербург или какой-либо город в России. По поездка его не состоялась, и он остался в Тифлисе. Да и никакой опасности от его возвращения в Персию произойти не могло. Несколько лет после его выезда из Персии он, говорят просил позволения у шаха возвратиться в отечество, и будто бы шах, узнав об этом, подошел к его портрету, висевшему на стене одной из зал (не смотря на изгнание оригинала), взял нож, выколол у портрета глаза и, обратившись к посреднику, передавшему просьбу принца, объявил: «скажи Бегмен-мирзе, если он хочет вот этого, что я сделал с его портретом, то пусть возвращается». Приманка была конечно не заманчива, и принц в Персию не поехал. Пожив недолго в Тифлисе, он отправился на постоянное жительство в Шушу, чтобы быть поближе к родине, как он говорил. А слухи ходили, что он иногда чересчур увлекался своим деспотическим, восточным правом и позволял себе такие самоуправства с своими персиянами, как будто он жил не в Сумбатовском доме в городе Тифлисе, а в какой-нибудь сардарской резиденции Шираза или Мешхеда, в самой глубине Ирана, — и, помимо обыденных легких бастонад палками по пятам, будто бы даже шахзаде, однажды, разгневавшись на одного из своих служителей, распорядился его повесить посреди двора, что и послужило поводом к переселению его в Шушу, с предварительным приличным этому случаю внушением. Насколько это справедливо, я не знаю. Также шла молва о несметных богатствах, вывезенных им из Персии, о бесчисленном множестве драгоценностей всякого рода, о золоте в слитках, из которых, по утверждению той же молвы, было двести слитков чистого золота в форме и величине крупных дынь. Говорили также о его чрезмерной скупости. Вероятно все это не обошлось без преувеличения. Впрочем, последние два показания, т. е. о его богатстве и скупости, подтвердил мне и князь Дмитрий Иванович Долгорукий, близкий родственник моей жены, бывший в то время нашим посланником в Персии и выручивший принца из беды. Он рассказывал, что шах, рассердившись на Бегмена-мирзу за беспорядки, недочеты в податях, своеволие, неповиновение, лихвенные поборы и другие злоупотребления в управляемой им провинции, вызвал его на расправу к себе в Тегеран. Принц медлил прибытием, и шах принял энергичные понудительные к тому меры. Препровождаемый под сильным вооруженным конвоем и въехав уже в Тегеран, верхом, проезжая по улице мимо дома, занимаемого русским посольством, принц мгновенно шмыгнул в ворота, влетел в дом, бросился к посланнику и объявил, что отдает себя под защиту русского царя. Конвой, сопровождавший его, остановился, пораженный внезапностью этой проделки, но не решился ворваться в дом посольства. Ворота, по распоряжению посланника, сейчас же было велено закрыть и запереть. Долгорукий не считал себя вправе отказать принцу и оставил его у себя, хотя и рисковал подвергнуться участи Грибоедова. Времена конечно уже были не те, русское влияние держалось в Персии твердо, представитель России считался великой силой и пользовался огромным авторитетом по дело такого рода могло окончиться и плохо, несмотря ни на какие политические авантажи. Шах крепко прогневался, требовал выдачи принца, Долгорукий старался его уговорить, смягчить, а тем временем сообщил в Петербург, и получил разрешение переслать принца в Тифлис, что и сделал тайком, с большими затруднениями, но с полным, окончательным успехом. Все это время, довольно долго длившееся, Бегмен-мирза жил в доме русского посольства, и вовсе не безопасно для посланника. В Тифлисе тогда даже разнесся слух, будто Долгорукого персиане убили. Выпроводив принца, Долгорукому удалось упросить шаха позволить выслать ему на русскую границу все его имущество, гарем, прислугу, весь дом его, что и приведено в исполнение. Бегмен-мирза всем этим был обязан нашему посланнику, князю Дмитрию Ивановичу Долгорукому, и оказался человеком благодарным. Водворившись в Тифлисе, в полном спокойствии и безопасности, он прислал князю Долгорукому, в знак своей признательности, две золотые шишечки от своего старого тахта-равана (род портшеза), величиною с небольшие пуговицы, ценою рублей в двадцать. Князь Дмитрий Иванович смеясь нам их показывал.