Колония Екатериненфельд, по трудолюбию и нравственности колонистов, уже тогда была гораздо лучше Елизабетталя, а теперь находится на весьма хорошей степени благосостояния, как по устройству домов, садов, так и по распространению виноделия. Вообще, если немецкие колонии приносят пользы Закавказскому краю немного, то тем не менее, я думаю, что в настоящее время это происходит потому лишь, что их немного в крае и основано. Теперь колонисты большую часть долга казенного, на них лежавшего, уже выплатили, подати и повинности платят исправно, хлопот об них управление имеет мало и из сельских населений они бесспорно лучшие в крае.
Пробыв два дня в Екатериненфельде, я выехал с таким же торжественным церемониалом, как и въехал, — с множеством провожатых, напутственной ружейной пальбой и даже, кажется, колокольным звоном. Чрез реку Храм и Борчалинскую долину, выбрался на почтовый тракт в дальнейший путь по направлению к Елисаветполю (прежней Канже). От дождей и разлившихся речек, дорога была прескверная, а местами и опасная: так при переезде чрез реку Акстафу мы чуть не вывернулись, а река Тауза оказалась на столько глубока, что все наши вещи в экипаже подмочились. Едва в три дня нам удалось доехать до немецкой колонии Анненфельд, отстоящей в тридцати верстах от Елисаветполя. Эта колония считалась самой бедной из всех, вследствие отчасти дурной нравственности большинства ее обитателей, а главнейшие от вредного климата в жаркой низменности, в которой они ежегодно подвергались в летнюю пору тяжелым болезням и значительной смертности. Однако они никак не хотели переселиться в другое место, хотя им это предлагали, предпочитая оставаться в своем гнилом гнезде по причине отменного плодородия наделенной им земли и богатого изобилия в воде для орошения ее. Впрочем, в настоящее время (двадцать лет спустя) болезни и смертность там заметно уменьшились, с тех пор как в самой колонии сооружен водопровод с бассейном, выведенный из ближайших гор, доставляющий жителям для питья и важнейших потребностей чистую, прохладную и здоровую воду.
Здесь я познакомился с выехавшим ко мне навстречу из Елисаветполя уездным начальником князем Ильей Дмитриевичем Орбелиановым. Он был фаворит князя Воронцова, который осыпал его милостями, скоро вывел в полковые командиры и генералы, но не надолго: в одном из первых сражений с турками, при самом начале войны в 1858 году, пуля, попав ему в спину, покончила его многообещавшую карьеру вместе с жизнью. Он был человек недурной, с хорошим сердцем, но избалованный до чрезмерности расположением к нему князя, доходившим иногда до слабости.
Оставив семейство в колонии, я с уездным начальником и кучею проводников посетил, находившееся оттуда в тридцати верстах, первое духоборческое селение Славянку, в ногорной части уезда. Три версты мы подымались на гору и там почувствовали уже совсем иную температуру воздуха, холодную и сырую. Потолковав с духоборами о их делах и, по распоряжении об отводе им земли, я на следующий день после раннего обеда, возвратился обратно в Аниенфельд и отправился с семейством, чрез Шамхоры, в Елисаветполь, где остановился по приглашению уездного начальника на его квартире, куда он нас прямо и привез. Елисаветполь был первый мною встреченный азиатский город, в полном смысле этого слова. Это не город, а сад, в одиннадцать верст длины и семь ширины, с огромными вековыми деревьями, чинарами, ореховыми, фиговыми и всякими другими. Видны лишь деревья да стены садов, внутри которых находятся и дома с двенадцатью тысячами жителей. Повсюду журчит вода, и в отдалении, со всех сторон кругом, три ряда гор — два зеленых, а третий, возвышающийся над нами, белый, снеговой.
В Елисаветполе мы не зажились и скоро переехали за восемь верст от него, в колонию Еленендорф, где пробыли несколько дней. При въезде в нее, в сопровождении обычного многочисленного конвоя, произошла опять парадная церемония: меня встретил пастор с старшинами и обществом, произнес приветственную речь и препроводил на квартирование к себе в доме, что нас несколько стесняло, но никак нельзя было отделаться. В доме ожидал новый сюрприз: хор местных певцов, пропевший в мою честь торжественный немецкий гимн. Такое пение, всегда более духовного характера, довольно стройное, повторялось потом ежедневно по вечерам, в роде серенады. Здесь же, в первый раз по прибытии в Закавказье, я услышал пение соловьев, которые далеко превзошли в музыкальном искусстве Еленендорфских колонистов. Занимаясь делами с немцами, молоканами, духоборами, я в свободные часы ездил прогуливаться по окрестностям, очень интересовавшим, как всегда, мою Елену Павловну. Мы видели в горах несколько старых ореховых деревьев, из которых одно в восемь аршин в окружности толщины, в аршине от корня; видели по дороге в Зурнибад, древний замечательный мост при речке Ганжинке. В колонии я познакомился с интересным человеком, известным геологом академиком Абихом, которого так лестно и усердно рекомендовал Воронцову Гумбольдт, как лучшего из германских геологов после престарелого Леопольда Буха. Абих был здесь проездом и остановился для каких то своих ученых изысканий. Он приходил к нам каждый день, обедал у нас, проводил вечера. Разговоры с ним доставляли большое удовольствие Елене Павловне, любившей серьезные беседы с истинно учеными людьми, которые в свою очередь удивлялись ее основательным, разнообразным познаниям, редким в женщине, и ценили ее живую привязанность к наукам, к природе, к дельным занятиям, к чему она пристрастилась еще смолоду, что и в старости и болезнях составляло ее приятнейшее развлечение. Многие ученые из иностранцев, как, например, Гоммер-де-Гель, член французского института, Мурчисон, президент Лондонского королевского общества, и другие, с сочувствием и уважением отзываются о ней в своих сочинениях, хотя она никогда не искала известности и предавалась своим любимым занятиям только в часы досуга, так как обязанности хозяйки дома и матери семейства считала важнейшими. Я, кажется, упоминал, что она особенно любила ботанику, составляла гербариумы, сама определяла названия цветов и срисовывала их в настоящую величину. Этих рисунков набралась огромная коллекция в несколько десятков томов; они изумляли и прельщали всех серьезных натуралистов. Наш знаменитый академик Бер, во время своего пребывания в Тифлисе в 1856-м году, часто посещал Елену Павловну и не мог насмотреться на эти рисунки. Он умолял ее, чуть не на коленях, доверить ему эти книги, чтобы заказать копии с них для Петербургской академии наук. Жена моя колебалась, но не решилась расстаться с этой работой всей ее жизни, извинившись перед Бером, сказала ему, что такая жертва, даже временная, была бы для нее слишком тяжела, и что она предоставляет детям своим, после ее смерти, исполнить его просьбу.
Абих и в Тифлисе продолжал оставаться нашим хорошим знакомым. Через три, четыре дня по приезде нашем в колонию, князь Илья Дмитриевич Орбелианов возил нас смотреть на скачку мусульманских всадников, снаряженных в Варшаву, отличавшихся необыкновенной ловкостью и удальством. Вскоре он и распрощался с нами, уехав в Тифлис, а затем и в экспедицию[88].
Еленендорф и Екатериненфельд — две самых благоустроенные колонии в Закавказье. В отношении хозяйственных учреждений, обработки садов, общего порядка, также как трудолюбия и добрых нравов колонистов, они значительно превзошли все остальные колонии. Хозяин моей квартиры, пастор Рот, был в то время лучшим из всех пасторов Закавказского края. 26-го апреля мы оставили Еленендорф и, переночевав в Елисаветполе, где приятно провели вечер с давнишнем жителем Грузии, статским советником Гнилосаровым, очень милым, образованным человеком, и другими лицами, продолжали путешествие прямо по направлению к Шемахе. На переправе через Куру, меня ожидал Нухинский уездный начальник Родзевич, поехавший со много. В 76-ти верстах от Елисаветполя, в татарском селении Буджак, для меня был приготовлен первый наш ночлег и хотя меня там принимали с большим гостеприимством и почетом, ночь мы провели не совсем удобно, по причине необыкновенного множества блох и других насекомых не дававших нам заснуть до утра. Хозяин дома. Абдулла, судя по обстановке комнат, отведенных для нашего помещения, не больших, но убранных сплошь прекрасными коврами и не лишенных даже некоторой восточной роскоши, был очевидно человек зажиточный; но эта зажиточность нисколько не исключала его из общего правила азиатской нечистоплотности в отношении насекомых, преимущественно скачущих брюнетов и ползающих блондинов, или. как их там называют, «кавалерии и пехоты» — которые иногда составляют просто бич для несчастных непривычных жертв их ненасытной свирепости. В иных случаях, даже прославленный порошок персидской ромашки оказывается недействительным и мало доставляет помощи.
