В то же время приехал в Москву из Петербурга старый мой знакомый Петр Александрович Кологривов, великий гастроном и любитель вкусно покушать[63]. Он еще прежде не раз мне рассказывал с увлечением, как славно кормят в Троицком трактире, и теперь пожелал доказать мне это на деле: повез с собою в трактир, пригласив туда же и несколько своих знакомых. Действительно нас накормили хорошо, но и содрали отлично: за обед для шести человек, без всяких особенных излишеств взяли 150 руб. сер., что тогда составляло значительные деньги.

Выехав из Москвы 7-го апреля, мне пришлось тащиться по сквернейшей дороге, как это обыкновенно бывает в России в апреле месяце. Хорошо еще, что со мною был приятный спутник, Григорий Васильевич Есипов, служивший тогда в Саратове, и тамошний помещик[64]. На берегу Оки мы должны были просидеть целый день в отвратительной, грязной, мужичьей избе, в ожидании пока разойдется лед и можно будет переправиться на другую сторону. Насилу 17-го апреля приехали в Саратов.

Здесь я нашел кучу дрязг и всяких неприятных занятий. В мое отсутствие, вице-губернатор Оде-де-Сион перессорился с губернским предводителем дворянства Столыпиным, который вместе с тем был и откупщиком; результатом их ссор последовало запрещение выбирать Столыпина в губернские предводители. Не мало причинял мне хлопот также проживавший в то время в Саратове генерал Арнольди, о коем я упоминал выше, командовавший шестью батареями конной артиллерии, расположенными на квартировании в Саратовской губернии. Храбрый генерал, отличавшийся в сражениях, потерявший ногу в последней турецкой войне и потому ходивший на деревяшке, но по характеру своему и привычкам настоящий русский Вандам. Вероятно, в силу какой нибудь логики, ему одному понятной, он составил себе такую уверенность, что все, что ему понравится у кого бы то ни было, он непременно должен прибрать к своим рукам. Он старался по возможности действовать неуклонно, сообразно с этим правилом, часто для других весьма неудобным, и в подходящих случаях не щадил ни приятелей, ни подчиненных; завладевал лугами и пастбищами обывателей, где квартировала его артиллерия, без всякой пощады и даже необходимости, как бы из какой то алчности, которая простиралась до того, что он употреблял средства для приобретения желаемого иногда не совсем благовидные. Многие проделки его, довольно забавные, передавались как анекдоты. Я был знаком с генералом Арнольди уж издавна, еще до 1812 года, когда он состоял адъютантом у артиллерийского генерала графа Кутайсова, убитого под Бородином. В Саратове наше знакомство возобновилось. Арнольди оказал мне услугу переводом моего сына из Тирасполя в одну из своих батарей, невидимому, был ко мне хорошо расположен, отношения его ко мне казались самые приятельские, какими и оставались до конца; однако, при первом представившемся случае, он и для меня не сделал исключения из своего общего правила. Произошел этот любопытный курьез таким образом: летом, как я уже говорил, я всегда жиль за городом, на даче; жена моя была большая любительница цветов, любила украшать имя комнаты, сама ухаживала за ними и потому их было много у нас в доме. Тогда же она получила в подарок от нашего хорошего знакомого и отчасти ее родственника, по ее сестре Анастасии Павловне Сушковой, Александра Алексеевича Панчулидзева. Пензенского губернатора, прекрасную коллекцию оранжерейных растений, которую, вместе с нашими прежними цветами, по летнему времени, поместили на балконе и в палисаднике пред балконом, выходившим на большую площадь, или скорее поле, отделявшее дачу от города. На этом поле генерал Арнольди производил летом смотры своей артиллерии и иногда заезжал к нам в гости. Он обратил внимание на цветы, рассматривал их, хвалил и намекнул Елене Павловне, что желал бы некоторые из них приобрести. Она подарила ему часть из означенных им цветов, но не все. потому что сама ими дорожила. Спустя затем дня два, утром, оказалось, что балкон и палисадник пусты, — цветы в ночь исчезли бесследно. Нас это очень неприятно удивило, и тем более, что у крыльца дома, — правда с боковой стороны, — стоял на карауле часовой, уверявший, что ничего не видал и не слыхал; а чтобы стянуть такое количество растений, из коих иные были большего размера, в тяжелых кадках и горшках, перетащить их через высокий палисадник и увезти, — требовалось не малое число людей и едва ли не целый обоз повозок. Заинтересованный этим случаем вдвойне, как обокраденный хозяин дома и как губернатор, я прибег к полицейским мерам и в тот же день открылось, что наши цветы похищены по распоряжению генерала Арнольди, подосланного с этою целью ночью несколько подвод, с соответственным числом своих артиллеристов, преподав им полную инструкцию для произведения этого маневра со всем искусством военной хитрости. Все цветы были перевезены в квартиру генерала, где и находились полностью. После такого открытия, конечно, нам оставалось только пожалеть о потере наших цветов и покориться этой участи, что мы и сделали.

21-го мая 1842 года, я с семейством моим отправился в Одессу, через Воронеж, Курск и т. д. В Екатеринославе мы прогостили несколько дней у старушки моей матери, которую я видел уже в последний раз. Я предполагал пробыть у нее долее, но должен был поспешить выездом, узнав об усилившейся болезни бедной моей старшей дочери Елены, которая, но полученному нами известью, находилась в опасности и с нетерпением ожидала нас в Одессе. Ей не столько угрожала болезнь, сколько пагубная, общепринятая тогда метода лечения кровопусканиями; такой слабой, истощенной продолжительным недугом женщине, как она, в течение двух недель пустили восемь раз кровь и поставили более ста пиявок, что конечно привело ее в полное изнурение. Лечил ее врач, считавшийся лучшим в городе. Мы прибыли в Одессу 7-го июня и нашли дочь нашу, хотя тяжело больной, но не в таком дурном положении, как ожидали — ей казалось лучше, она была на ногах и чувствовала облегчение сравнительно с прежним, что продолжалось недолго. Вскоре приехал к нам и сын мой Ростислав, произведенный из юнкеров в офицеры конной артиллерии. Не предвидя перемены к худшему в состоянии дочери, я с женой поехал на несколько дней в нашу деревню. По возвращении, мы застали дочь снова опасно больной и в крайней слабости. Двадцать четвертого числа июня она скончалась на 28-м году от рождения, оставив двух малолетних дочерей и одного сына, двухлетнего ребенка, на нашем попечении. Муж ее находился на службе в Польше. Много нам причинило горя это несчастное событие. Дочь наша Елена была женщина, каких не много, во всех отношениях. Предчувствуя свою безвременную кончину, она оставила нам предсмертное письмо, прекрасное отражение прекрасной души ее.[65]

Похоронив дочь, нам уж долго оставаться в Одессе было нечего, да и не хотелось. Тем более, что по известиям, получаемым из Саратова, я узнал, что там дрязги и беспорядки все увеличиваются по причине мелочного, притязательного и беспокойного нрава вице-губернатора. Мы намеревались ехать до Таганрога на пароходе, но жена моя не могла переносить морской качки. К тому же мы боялись затруднений с маленькими детьми, внуками, что заставило нас решиться разделиться на две партии и на разные пути: мне с сыном и дочерью Екатериной поехать на пароходе, а Елене Павловне с младшей дочерью и маленькими внуками туда, же сухопутьем и, съехавшись в Таганроге, продолжать дорогу уже всем вместе до Саратова. Мы выехали 10-го июля.

Наше путешествие на пароходе можно назвать удачным, даже приятным. Общество собралось хорошее, погода стояла благоприятная, море тихое, мы любовались видами так давно знакомого мне южного берега Крыма до Ялты, где пароход на несколько часов остановился, и мы воспользовались этим временем, дабы сделать небольшую прогулку по южному берегу до Алупки. Один из ехавших с нами пассажиров, саратовский помещик, граф Апраксин, имевший дачу в Ялте, предложил нам для нашей прогулки своих лошадей и экипаж, которые мы приняли с признательностью, так как тогда найти экипаж для найма там было трудно, да и времени оставалось недостаточно. Граф Апраксин проживал обыкновенно часть лета и зимы на своей Ялтинской даче. Впоследствии я с ним ближе познакомился, когда он переселился на житье в свое Саратовское имение. Он представлял собою истинный тип старинных, взбалмошных русских бар, возбуждавших к себе ненависть своих крестьян и дворовых людей не столько своей жестокостью, как причудами. Это послужило поводом к тому, что после его трагической кончины, последовавшей четыре года спустя, никто не хотел верить в случайность ее, и общее мнение указывало на его людей, как на виновников его погибели, хотя самое тщательное судебное расследование ничего не могло разъяснить и обнаружить. Если общий голос основывался на действительности, то истина не открылась. С тех нор прошло около двадцати лет, но вероятно есть еще люди, помнящие эту загадочную историю, наделавшую много шума и описанную во всех тогдашних газетах. В 1846 году, граф Апраксин жил в своей деревне Саратовской губернии с молодой второй женою[66]. На страстной неделе, в ночь с великого четверга на пятницу, когда из соседней деревни Установки раздался звон благовеста к заутрени, из окон спальни графа, закрытых ставнями, показалось пламя. Дворовые люди, заметившие пожар, — как показали на следствии, — тщетно хотели войти в спальню, — дверь была заперта, и на их крики граф не отозвался; хотели влезть через окно, камердинер графа оторвал одну ставню, но огонь вырвался из комнаты с такой силою, и распространился с такой быстротою, что, подняв тревогу, едва могли отстоять дом. Результат состоял в том, что весь остальной дом остался цел, сгорела только одна спальня графа, и в ней сгорели граф и его жена. На том месте, где стояла их кровать, нашли под сгоревшим полом несколько обгоревших костей и два обручальные золотые кольца, — единственные остатки графа Апраксина и его молодой жены. Дело странное, темное, никогда не выяснившееся ни малейшим просветом.