Вслед за этим экстренным делом, последовало и другое не менее значительное. В некоторых уездах, где по распоряжению министерства государственных имуществ, с Высочайшего повеления, должны были непременно производиться ежегодно посевы картофеля, часть казенных крестьян решительно тому воспротивилась, не взирая ни на какие убеждения. Мне было приказано привести их к повиновению и упорство крестьян преодолеть, во что бы то ни стало. Я немедленно поехал к ним.
Крестьяне эти состояли почти все из раскольников и мордвы, обитавших в глуши. Мордва в особенности, как полудикий народ, отличалась необыкновенным тупоумием и чрезвычайным упрямством. Все убеждения, вновь им заявленные, со всевозможным терпением и хладнокровием — не имели никакого успеха. Со мною была отправлена на всякий случай воинская команда и артиллерия, но я твердо решился не прибегать к содействию штыков и пушек, на кои рассчитывал только как на средство более или менее действительное для устрашения неразумных людей. Дело обошлось без кровопролития, хотя были желавшие оного, убеждавшие меня пустить хоть пару ядрышек в непокорную толпу. Все кончилось наказанием нескольких упорнейших бунтовщиков розгами, и то более за дерзкие выражения, нежели за сопротивление к посеву. Я оставил упорствующих врагов картофеля вовсе без внимания, выказав только сожаление о их тупоумии и упрямстве. Вместе с тем, я обласкал тех, кои добровольно изъявили согласие исполнить волю правительства, ободрил уверением в наградах тех, кои изъявили это согласие с видимым намерением исполнить его; и сделав распоряжение, чтобы мне представлялись списки, как об усердных исполнителях, так и о коснеющих в упорстве, уехал от них, удалив в то же время из тех мест и воинскую экзекуцию, которую мне было предписано оставить там.
В продолжении двух или трех лет, посевы картофеля между крестьянами: сделались в казенных селениях повсеместными, и некоторые из крестьян, наиболее упорствовавших, оказались наиболее понявшими выгоды и пользу этого у них нововведения, встреченного ими столь враждебно.
В июне месяце посетил Саратов Л. А. Перовский, управлявший тогда удельными имениями, которые были в Саратовской губернии значительны. Тогда уже носились слухи о скором назначении его министром внутренних дел. Кажется, уже в эту поездку, он возымел против меня предубеждение, внушенное ему местным удельным начальством: оно ему доносило, будто бы я противодействую выгодам удельных имений, ограничивая, при происходившем тогда специальном размежевании Заволожских степей, захваты, сделанные удельными крестьянами поземельных участков в огромном количестве. Но я считал моей непременной обязанностью руководствоваться в этом случае общим распоряжением правительства, чтобы владельцы и поселяне всех сословий наделялись в точности тем количеством земли, какое им следует, и никак не более. Впрочем, Перовский мне об этом не говорил и неудовольствия никакого не изъявлял, но я узнал это впоследствии. Он у меня обедал, казался в хорошем расположении духа, был очень любезен со мною и моим семейством.
В июле и августе начались мои разъезды для ревизии губернии, по званию губернатора, сперва в Хвалынский и Кузнецкий уезды, а потом в Аткарский, Палашевский, Камышинский и Царицинский. Везде я находил множество беспорядков от дурного чиновничества. Делал, что мог к уменьшению зла, но, разумеется, успевал мало. Не было никаких задатков уверенности, чтобы дурные чиновники могли быть заменены лучшими; худшие из них конечно устранялись, но истребить корень зла не было никакой возможности. С осени я занимался преимущественно большим рекрутским набором. В декабре получил предписание от нового министра внутренних дел Перовского, прибыть по окончании набора в Петербург.
Выехал я в Петербург 8-го январи 1842 года[61]. Дорогою заезжал в Кирсановском уезде, Тамбовской губернии, к помещику Николаю Ивановичу Кривцову, с коим познакомился незадолго перед тем в бытность его по делам в Саратове. Это был человек незаурядный, как по уму и познаниям, так и по курьезным событиям его жизни; о некоторых из них стоит упомянуть. По окончании воспитания, он определился на службу в гвардию, в начале царствования Императора Александра I-го и находясь еще в чине юнкера, каким-то случайным образом попал в короткое знакомство с французским посланником Коленкуром, чему вероятно содействовали совершенное его познание французского языка и необыкновенное природное остроумие. Однажды, гуляя по Петербургским улицам, юнкер Кривцов встретил Императора Александра, прогуливавшегося с Коленкуром; увидав Кривцова, Коленкур остановился, сказал ему несколько дружеских слов и потом, догнав Государя, отрекомендовал ему Кривцова, как отличного молодого человека, присовокупив, что у него наверное мало таких людей в гвардии. С тех пор Государь обратил на него особенное внимание. В Бородинском сражении Кривцов, уже в чине поручика гвардии, был сильно ранен, взят французами в плен и перевезен с прочими ранеными в Москву. Там, чрез несколько недель, получив облегчение и позволение выходить для прогулки, он отправился погулять, чтобы подышать чистым воздухом, и встретился с Наполеоном, ехавшим верхом в сопровождении Коленкура. Этот удивился, увидев его, также остановился, начал расспрашивать по какому случаю он находится в Москве, обнадежил его обещанием предстательства за него у своего Императора и просил бывать у него. Несколько дней спустя. Наполеон прислал за ним. Это было уже в тот период времени, когда Наполеон хватался за каждый случай сблизиться вновь с Императором Александром. Он принял Кривцова очень милостиво и ласково, долго с ним разговаривал, повторял ему те же фразы, какие говорил всем тем, кому скоро предстояло увидеться с Императором Александром, для передачи Государю; а именно, как он, Наполеон, его любит, как желает быть с ним в согласии и проч. и проч. в том же роде, и отпустил Кривцова в Петербург, снабдив щедро путевыми деньгами. Прибыв в Петербург, Кривцов буквально исполнил поручение Наполеона и, вступив снова на службу в свой полк, продолжал храбро сражаться с французами. Под Лейпцигом лишился ноги, а по замирении поехал в Париж, для окончательного излечения своей раны и приобретения себе искусственной ноги, усовершенствованного устройства. В 1815 году, где-то за границею, он вновь встретился с Императором Александром. Тогда уже по причине ран он не годился более к продолжению военной службы и Государь, которому он уж давно сделался известен по своему уму и способностям, предложил ему поступить в гражданскую службу вице-губернатором. Кривцов отвечал, что готов исполнить волю Государя, если будет назначен не вице-губернатором, а губернатором. Государь на это отозвался, что для такого назначения он слишком молод; а Кривцов возразил, что пока еще молод, до тех пор и может быть полезен в звании губернатора, а не тогда, когда станет почтенным старцем. Государь рассмеялся и сказал, что подумает. Через год, действительно Кривцов получил место губернатора сперва, кажется, в Калуге, а потом в Нижнем Новгороде, и затем в Воронеже. Во всех этих трех губерниях он оставил по себе хорошую память трудами и заботами своими к устройству городов, дорог и проч. Только письменною частью пренебрегал и ожесточенно гнал взяточников, но их ловушек не умел избегать. Однажды, в присутствии губернского правления, изобличив старшего советника в мошенничестве, дал ему пощечину, а советник прехладнокровно, обратясь к секретарю, велел ему записать в журнал, что губернатор сошел с ума, и донести о том в Петербург. Кривцов не подвергся за это никакому преследованию, но нашелся вынужденным подать прошение об увольнении от службы. С тех пор он спокойно проживал в своем имении «Любичах», Кирсановского уезда. Свое деревенское хозяйство и домашний порядок он довел до высшей степени благоустройства. Я мало видел людей столь приятных в беседе, как Кривцов, хотя он несколько и был фантазер, но это придавало еще более интереса и оживления его разговору. К сожалению, он вскоре потом скончался, не дожив до глубокой старости.
