Николай Семенович опять твердо и вежливо прерывает ее:

— Минуточку, минуточку… А позвольте спросить: надобно ли помогать? У каждого своя голова на плечах. Мне, например, кто помогал? Ровным счетом никто. Сам до всего доходил, и уж до чего дошел, то мое.

— До чего же вы дошли?

Николай Семенович скромно наклоняет голову к плечу, разводит руками:

— Ну, в министры, положим, не вышел, а главным бухгалтером нашего колхоза уже пятнадцатый годочек. И ни одного взыскания. Председатели приходят и уходят, а я все на своем месте. А насчет того, что не любят… Это еще не беда. Меня тоже некоторые не любят. А за что? За то, что ни с кем ничего личного. Начальство, между прочим, ценит и уважает. Да и вообще, зачем говорить о любви? Сегодня любовь, завтра нелюбовь. Всем не угодишь. Дело надо знать.

— Странные у вас взгляды, Николай Семенович.

— Вы думаете? Однако, слишком у нас нянчатся со слабенькими и глупенькими. Разжуй им, в рот положи да еще проглотить помоги. А я думаю, с людьми не так надо: поменьше жалеть да по головкам гладить. Оно бы больше толку было. — С его лица исчезает ласково-приветливое выражение.

— Вот вчера… Далеко за примером не ходить. Изволил ко мне пожаловать некий гражданин. Тунеядец, из Краснодара, кажется. Объясняет, видите ли, что потратился, и на хлеб нет денег. Нельзя ли авансика? Так и говорит — «авансика». А я его спрашиваю: «На что же вы так потратились?» Стоит, мнется. Сказать ему нечего. Пропился голубчик. Я ему, конечно, ни копейки. А по-вашему как? Дать надо было?

— Может быть… Не знаю. Я с ним не говорила.

Николай Семенович смеется, обнажая острые ровные зубы.

— А я вот вам расскажу, как меня отец мой, покойничек, воспитывал. Как сейчас помню, весной ребятишки моего возраста на берег ходили в чику играть. Ну, и я с ними увязался. Дурак был. Знаете чику? Игра известная. Деньги металлические на кон ставят. Был у меня пятачок. Из копилки вытянул. Попробовал поставить. Повезло. Свое вернул и еще четыре копейки выиграл. У меня прибыль, значит. Ну что ж, играю. И чем дальше, тем больше выигрываю. Выиграл, помню, около сорока копеек, если не больше. И вдруг чувствую — тихо стало вокруг. Оглядываюсь, позади родитель мой. Ребята мигом разбежались, а мне куда бежать? Он подходит этак тихонько и спрашивает: «Это что же за игра?» Будто не знает. «Чика», — отвечаю. «Вот как, а ты покажи мне, как это делается, может, и я с тобой сыграю». «А вот, — говорю, — ничего такого. Ставят и бьют». «А ну, поставь, как надо». Я ставлю, чин чином. «А теперь бить надо?» «Бить», — отвечаю, а у самого поджилки трясутся. Тут он меня берет за загривок, вот так наклоняет и давай лбом о кон наворачивать. Он весь лоб мне о деньги разбил и без сознания домой приволок. Очнулся я, а одна монета, семишник медный, так ко лбу и прилипла, не отодрать… Вот это было воспитание. Те дурные деньги у меня в глазах до сих пор стоят. А вы — «помогать»…

«Как хорошо, что я ничего не сказала про Петину двойку», — думает Тоня.

Внезапно Николай Семенович встает.

— Заходите… Буду премного рад.

И опять на губах усмешка. Наплевать ему, что о нем думает Тоня. Кто она? Девчонка.

Когда Тоня уходит, Николай Семенович стучит в окно, подзывает сына.

— Петька, подай мне сюда дневник.

45

— Ты меня звал? — спрашивает Тоня.

— Да, звал.

Черная настольная лампа, какие бывают у чертежников, ярко освещает только стол. Остальная часть кабинета в полумраке. Лицо Бориса тоже в тени.

— Я хотел тебя спросить, — говорит он.

— О чем же?

— О том, как быть дальше. Ты думала об этом?

Тоня молчит.

— Я тебя не понимаю, — продолжает Борис. — По-моему, ты даже не сердишься. Может быть, тебе нужно, чтобы я попросил прощения? Могу даже на колени встать. Хочешь, встану? Только это смешно.

— Не надо. Это, правда, смешно.

— Тоня, я никак не могу поверить, что у тебя ко мне не осталось никакого чувства.

Тоня опускается в большое мягкое кресло. Да, поговорить надо. Сколько уже раз она уклонялась от решительного объяснения. Боялась оказать что-то такое, чего нельзя будет поправить. Она все ждала, что что-то изменится.

— Чувства? — Она подыскивает слова. Нужно, чтобы он понял, что именно она чувствует. Но ведь о чувствах так трудно говорить. Если б он сейчас вышел из-за стола, который их разделяет, приблизился, обнял ее или даже только взял за руку… Тогда, может быть, нашлись бы нужные слова. — Чувство осталось, — произносит Тоня с трудом. — Его никуда не денешь… И ты это знаешь. Не так это просто. И думаю о тебе. И просто плохо без тебя. Но все это не так, как раньше.

Тоня умолкает.

— Ну, говори, говори, — просит Борис. — Что же именно не так?

— Я уже не люблю тебя так, как прежде. И, наверно, это от меня не зависит.

— Но что изменилось?

— Все изменилось. Ты вот говоришь: «просить прощения». Дело хуже… Что-то сломалось. Ты считаешь, что все можно починить, наладить… Не знаю… Раньше я верила, что ты честен и смел. И думала: «Что бы ни случилось, ему можно верить». А теперь я уже не могу так думать… И не только со мной, ты и с ней был нечестен. Ты ничего не написал ей обо мне. И она надеялась. Разве это не жестокость? И это же самое заставляло меня думать, что ты хочешь вернуться к ней.

— Ты и сейчас так думаешь?

— Нет, конечно, но я поняла, что ты вовсе не смел, что ты боишься правды. Затем я считала тебя добрым. Но вспомни, как ты выступал на педсовете, когда Митю хотели исключить… То есть ты хотел. И первого сентября ты даже не подумал спросить меня, как я провела уроки. Это мелочь, конечно… Или вспомни, как ты крикнул мне: «Цену себе набиваешь».

— Мне стыдно, — перебивает Тоню Борис. — Очень стыдно… Слушай, малышка, а не начать ли нам все сначала? Представим себе, что ничего не было.

— Нет, Боря, что было, то было. Предположим, я вернусь к тебе. А дальше что? Разве я смогу забыть, что на свете есть Фрося и Колюшка? И ты их не забудешь. И я боюсь, что ты уже никогда не станешь для меня тем, чем был. Мы сами виноваты. Была любовь, а мы ее искалечили. Или еще… Почему ты не хотел иметь ребенка? Ты ведь знал, как мне этого хотелось. Но тебе не было дела до меня. Тебе хотелось жить удобно. Пеленки, бессонные ночи — разве это легко?

— Тоня, — говорит Борис тихо, — но ведь еще не поздно. Пусть будет ребенок. Нам не по сто лет.

— Вот видишь, ты опять не хочешь меня понять. Теперь все сложнее. Я не уверена, сможем ли мы быть счастливы и уважать друг друга. А жить и мучиться — стоит ли?

— Так что же делать?

— Давай не спешить. Может быть, и правда, надо начинать все сначала. Снова привыкать друг к другу.

— Но ты избегаешь меня.

— Так же, как ты… Слушай, сюда идут… Но ты понял меня?

— Да, понял…

В кабинет входит Евский. Он замечает, что между директором и Тоней что-то происходит. Оба взволнованы.

— Извините. Я помешал?

— Нисколько, — поспешно произносит Тоня и боком выскальзывает за дверь.

«Вот нелегкая принесла его», — думает Борис.

Евский по-стариковски устраивается в мягком глубоком кресле, вытягивает ноги, кладет руки на подлокотники. Он устал. Ему бы уйти на квартиру, где он остановился, но он вспоминает о клопах. Неужели и сегодня они не дадут ему спать? Лучше бы, конечно, остановиться у Зарепкиных, и Полина Петровна предлагала, даже уговаривала, но он еще в самом начале своей инспекторской деятельности положил себе за правило — ни в чем не зависеть от своих подчиненных.

Да, именно сейчас надо поговорить с Борисом Ивановичем. Евский все откладывал этот разговор, но дальше откладывать некуда. Завтра нужно быть в РОНО. Правда, судя по всему, кое-что уже уладилось, но все же нельзя уехать, не поговорив. Он не собирается предпринимать что-либо конкретное, но он обязан высказать к происшедшему свое отношение. Чтоб никто не думал, что он молчаливо одобряет аморальные поступки.