После работы они снова заходят в вагончик. Филипп Иванович ставит готовую раму к стене, складывает инструмент в мешок. Туда же засовывает бутылку из-под молока. Затем собирает с пола крупные щепки и обрезки досок. Каждый день он уносит их домой. На одну, самую хорошую, Степан Парфеныч наступает ногой:
— Не трожь!
Филипп Иванович молча подчиняется. Копылов, конечно, бездельник и дрянь, но лучше с ним не связываться. Щепки Филипп Иванович перевязывает веревкой, взваливает на плечо и направляется к выходу.
— Пашка.
— Я потом, — поспешно говорит Драница.
— Пашка, я жене напишу.
— Закрой двери, падла, — кричит Степан Парфеныч и хватает с верстака киянку. Филипп Иванович проворно исчезает.
— Затопи печь, — приказывает Степан Парфеныч. Драница, ползает в полутьме, собирает стружки. Сует их в железную печь. Чиркает спичкой, а сам прислушивается. Степан Парфеныч, кряхтя, плетется в угол, где висит его сумка. Затем он ставит на верстак что-то твердое. И еще раз тот же звук. «Две», — соображает Драница и с благодарностью думает: «Вот мужик!»
— Возьми дверь на крючок.
Степан Парфеныч неторопливо нарезает сало, вскрывает банку рыбных консервов. Вытирает острый нож о валенок.
— Ну, Пашка, давай.
Драница садится на верстак. Дверцы печи открыты, и пламя освещает половину вагончика. Блестит водка в бутылке. Копылов наливает Дранице стакан и молча ждет, не торопит. Драница берет стакан, нюхает, морщится. Лицо его выражает гадливость, он даже вздрагивает от отвращения. Потом медленно пьет, зажмурив глаза. Выпив, дышит, раскрыв рот.
Степан Парфеныч берет из его руки стакан, наливает, пьет и ест сало.
— Кто он тебе? Родня?
— Филипп? На седьмом киселе…
Дранице становится жарко от тепла печки и от выпитой водки.
— Ладный ты мужик, — говорит Степан Парфеныч. — Одна беда — дурак. Дурак и баба!
Драница смотрит непонимающе. Ему следовало бы обидеться и уйти, но он уже выпил, и уйти не в силах. Наступает то состояние, которое Драница не променял бы ни на что. Сладко кружится голова, и кажется, что весь мир плывет, медленно покачиваясь, и перед ним уже не Степан Парфеныч, а умный, верный друг, человек широчайшей души, и Драница его понимает и любит. И сам он уже не Драница, не сосланный тунеядец, а артист, без радикулита, без пьянства, без больного желудка. И то, что Степан Парфеныч кидает в печь заготовки для рам, теперь это неважно. Важно другое. Он вспоминает жену, не такую, какой она стала теперь, а такую, какой она была в сорок шестом году. Милая была девчонка. Он читал ей стихи, и глаза ее восторженно блестели из-под челки. Драница поднимает палец с ушибленным слезающим ногтем и торжественно произносит:
— Эльсинор! — И смотрит на Степана Парфеныча, проникся ли он? — Эльсинор! — Он наслаждается звучанием этого удивительного слова.
— Брось трепаться, — говорит Степан.
Нет, не поймет он ничего. Никакой он не друг. Драницу охватывает тоска и одиночество, а Степан Парфеныч думает в это время: «Дурак!.. ни дать ни взять — дурак. Засыпешься с ним». Он наливает еще.
— Будешь?
Драница знает, что надо отказаться, и не может. Пьет, затем долго кашляет.
— Подохнешь ты здесь, — говорит Степан Парфеныч. — Ты человек южный. Слабак.
— Не слабак, — возражает Драница.
— Из чужих рук смотришь, значит, слабак.
— Из каких это рук?
— Да хотя бы из моих.
Драница обезоружен. Такого он от Степана Парфеныча не ждал. Он берет рукавицы, собирается уйти. Степан Парфеныч окликает его.
— Ну-ка, на дорожку. А то лезешь в пузырь…
Драница колеблется, потом берет стакан. Степан собирает все с верстака.
— Ты иди вперед, а я следом…
41
Буран, прижав уши, мечется по двору. Степан Парфеныч за ним с палкой.
Митя кричит:
— Тятя, не надо!
Степан Парфеныч отталкивает его.
Буран бросается к конуре, но вход в конуру заслонен большим березовым поленом. Под крыльцо тоже не попадешь — все позанесло снегом.
Степан Парфеныч кидает в Бурана палкой.
— Не нравится?
Бурану деваться некуда. Он по-волчьи садится на хвост. Оскалился.
— Ага, зубы показал! Ну, куси меня, куси…
В это время во дворе появляется Тоня.
— Степан Парфеныч, что вы делаете?
Степан оглядывается. Черт принес эту учителку!
— Что делаю? Учу…
— Чему?
— Жизни! — усмехается Степан. — Вы учите, и я учу. Перво-наперво, чтоб знал, что человек его главный враг. Чтоб за горло его хватал… Он сейчас кто? Падаль. К кому ни попадя ластится. А я из него собаку сделаю. Волка… На цепь его посажу, чтоб железо грыз.
Неожиданно ловко Степан Парфеныч подскакивает к Бурану и бьет его ладонью по оскаленной морде. Лязг зубов, и Степан Парфеныч уже размахивает рукой.
— Резанул, стерва. Но ничего. Пусть кровь знает. Она скусная.
Он сосет рану, сплевывает красную липкую слюну в снег.
— Ну, теперь держись!
— Тятя, не надо! — кричит Митя.
Степан Парфеныч поднимает палку. Буран кидается под ноги Тоне, ищет у нее защиты. В глазах у него ужас. Тоня виснет на руке у Степана Парфеныча.
— Не смейте!
— Пусти, — вырывает тот руку. Глаза у него совсем белые, безумные. Тоня держит крепко. Вдруг он затихает. Пристально смотрит в глаза учительнице. На губах появляется улыбка.
— Боишься меня?
Тоне эта улыбка не нравится. Она не настоящая. Черт знает, что он может сделать с такой улыбкой.
— Боюсь-не боюсь, а собаку бить не дам.
Митя подбегает к калитке, распахивает ее настежь. Буран, прижав уши, кидается со двора. Тоня отпускает руку Степана Парфеныча. Тот грубо ругается.
— Утек, падла. Но врет, никуда не денется. Жрать захочет, придет.
Он тяжело дышит. Вынимает из кармана очки, все в табачной пыли. Вытирает их пальцами. Со злобой смотрит на Тоню.
— А ты девка цепкая… Только много на себя не бери. Меня учили, и я учить буду. Я и Митьку на цепь. Сырым мясом кормить стану, чтоб клыки выросли. Ну, чего уставилась? Думаешь, я пьяный? Ну и пьяный. Не на твои деньги пью. А Егору скажи — я его не боюсь. Так и скажи, я ему башку отрежу. К стенке встану, а отрежу. Спать ляжет, и отрежу. Пусть он лучше от меня уходит. Подобру…
Степан Парфеныч уходит в дом. Митя стоит посреди двора и не знает, куда деваться. Тоня говорит:
— Пойдем к нам.
За калиткой их восторженно встречает Буран.
42
Падает чистый, тихий снег. Райка идет домой. Впереди кто-то стоит. Тропинка узкая. Им не разминуться.
— Здравствуйте, Рая.
Воротник и шапка Хмелева белы от снега.
— Вы ждете кого-то? — спрашивает Райка.
— Вас.
— Да?
Хмелев хмурится. Голос его, пожалуй, даже сердит.
— Мне нужно с вами серьезно поговорить.
Райка растерянно молчит. Она ждет.
— Дело вот в чем, — говорит Хмелев. — Вы не замерзли?
— Нисколько! — удивляется Райка.
— Вы знаете, мне хочется опять заболеть.
Хмелеву неловко. Какую чепуху он плетет? За кого она его примет? Почему он не может сказать то, что хочет, просто?
— Заболеть? — лицо Райки делается озабоченным. — Зачем же?
— Чтобы вы опять были со мной…
Ну, вот и сказал. Теперь он не смеет посмотреть ей в лицо. Сейчас все должно решиться. Почему же она медлит!! Боится его обидеть? Считает его слабым? Ну, нет, жалеть не надо.
— Это можно и без болезни, — слышит он голос Райки. И решается посмотреть ей в лицо. Она тянется рукой в перчатке и начинает стряхивать с его воротника снег.
— Вы думаете, можно? — спрашивает он.
— Можно.
Она продолжает счищать снег. Много же его нападало. По снежинке, по снежинке… Она счистила уже весь снег, но рука ее остается лежать на воротнике. Это легкое прикосновение приятно Хмелеву. Девушка смотрит в сторону, где школа, и в зрачках ее светятся желтые искры огней.