Второй вопрос совести – допустимо ли взорвать атомную бомбу только потому, что имеешь ее, – пока не стоял на повестке дня, но Феликс Блох догадывался, что и на него уже есть ответ. Бомба родилась. Она будет построена и взорвана. Ни он, ни Роберт Оппенгеймер предотвратить это не в силах, даже соединенные силы всех ученых Лос-Аламоса сейчас ничего уже сделать не смогут. Вероятно, бомба была бы построена, даже если б каким-то чудом мировой истории Рузвельт, Черчилль, Гитлер, Сталин и Хирохито собрались на мирную конференцию и все вместе искренне поклялись навеки отказаться от ее применения.

Зато возник новый вопрос: против кого, собственно, Америка применит новое оружие? До недавнего времени обитатели Лос-Аламоса нисколько не сомневались, что бомбардировщик В-29 сбросит ее на Германию, чтобы остановить геноцид и положить конец мировой войне. Осенью 1943 года, однако, такой ясности уже не было. Ведь с каждым днем росла уверенность, что союзники выиграют войну, с атомной бомбой или без нее. Американские и британские войска высадились на Сицилии, Муссолини лишился власти, японский военно-морской флот после сражения при Мидуэе отступал. Бомбардировщики союзников устроили в Гамбурге огненную бурю, советские войска гнали вермахт на запад.

На шахматной доске Гитлера недоставало теперь не только двух ладей, но и обеих пешек, он более не имел шансов силой атома вернуть в игру ферзя. Конечно, Гейзенберг, фон Вайцзеккер и Ган продолжали в Берлине работать над своей урановой машиной, но теперь было очевидно, что измотанная войной Германия не обеспечит себя ни необходимой энергией, ни рабочей силой, ни сырьем, чтобы до конца войны произвести достаточное количество плутония или урана-235.

В такой вот ситуации Феликс Блох закончил работу над имплозивным взрывателем, ради которой Оппенгеймер привез его в Лос-Аламос. Все прочие работы шли полным ходом. Теперь Феликс мог бы взять на себя новую задачу, ведь покуда еще хватало мелких нерешенных теоретических проблем. Впрочем, подобные расчеты способен произвести любой студент-физик. Тут Оппенгеймер обойдется без него.

Со дня на день возрастала вероятность, что война кончится, прежде чем бомба будет готова к применению. По воскресеньям Лора и Феликс уезжали теперь в глухие места, слушали тишину вдали от мировых тревог. Близнецов они оставляли под присмотром соседей, машину брали у Теллеров. Поскольку в горах уже лежал снег, они выезжали через западные ворота, а затем ехали еще восемнадцать километров по Валье-Гранде, где на отложениях древнего вулкана росла густая зеленая трава. У начала Фрихолз-каньона они оставляли машину и вдоль речки шли по узкому ущелью среди орегонских сосен, колючих елей и осин; тамошние белки, еноты и скунсы еще не боялись людей, а орегонские сосны в стремлении к свету поднимались выше, чем где бы то ни было.

В высоченных скальных обрывах тут и там виднелись заброшенные жилые пещеры, за долгие столетия вырытые в мягкой туфовой породе давно вымершими индейскими племенами. Феликс и Лора были совершенно одни. Сюда сотрудники спецслужб их не сопровождали, ведь в каньоне контакт с внешним миром был практически невозможен.

На привале, сидя в тишине, они слышали трещотки по-осеннему усталых гремучников, которые искали укромное место для зимней спячки. А дойдя до конца каньона, где Фрихолз впадала в Рио-Гранде, останавливались и благоговейно рассматривали красно-бурую реку, белые песчаные отмели и по-прежнему цветущие кактусы.

Должно быть, в один из первых ноябрьских дней 1943 года Феликс Блох зашел в кабинет Оппенгеймера и попросил разрешения уехать из Лос-Аламоса. О содержании их разговора ничего не известно, так как Феликс Блох до конца своих дней хранил молчание о времени, проведенном в Лос-Аламосе, – возможно, по соображениям секретности, к которой военное ведомство обязывало его и после войны. Во всей его архивной корреспонденции Лос-Аламос упомянут только один раз: в телеграмме армейского командующего, генерала Лесли Гроувза, который недвусмысленно предупреждал, что секретность и по окончании войны остается в силе. Вероятно, именно по этой причине Блох и в семье был немногословен. Дети и внуки не припоминают, чтобы он когда-нибудь говорил об этом, ну а публично он, как известно, высказался по этому поводу один-единственный раз.

Пятнадцатого августа 1968 года у себя в кабинете в Физическом институте Стэнфорда Блох сказал историку науки Чарльзу Вайнеру, что поехал в Лос-Аламос только из опасения, что немцы разработают бомбу раньше их. Но позднее, когда стало ясно, что, по всей вероятности, этого не случится, он уволился, чем весьма рассердил некоторых своих друзей, особенно Оппенгеймера.

В день отъезда Лоры и Феликса генерал Гроувз посетил их в доме Т-124 и напомнил об обязанности соблюдать секретность. Потом пришел сосед, Эдвард Теллер, и предложил отвезти их на своей машине до вокзала Лами. В минуту прощания, когда все вещи уже лежали в багажнике теллеровского автомобиля, а близнецы сидели на заднем сиденье, Оппенгеймер не появился. Когда же Феликс Блох пошел искать друга, найти его нигде в Лос-Аламосе не удалось.

Дорога до Лами заняла два с половиной часа. Говорили о конине, об Орсоне Уэллсе и о венгерском красном вине. Обсуждать было нечего. На вокзале коротко попрощались. Поезд скоро отправится, а Теллеру предстоял долгий обратный путь. Вечером он договорился сыграть с Оппенгеймером в покер.

После ареста, уже в тюрьме Регина-Цели, сотрудники тайной полиции Овра подвергли Лауру д’Ориано допросу. Судя по протоколу, она сначала отрицала всякую шпионскую деятельность и твердила, что в Италию приехала исключительно с намерением проведать в Риме мать, которую не видела несколько лет, а тайный переход через перевал Монженевр под чужим именем выбрала потому, что итальянские власти отказали ей во въездной визе.

Но затем, когда полицейские предъявили Лауре д’Ориано написанные ее рукой, проглаженные утюгом письма с тайными донесениями, она полностью созналась.

В начале апреля 1942 года ее перевели в туринскую следственную тюрьму, где снова подвергли допросам, а в декабре привезли обратно в Рим. В заключении она пробыла в общей сложности год и три недели. Как раз в это время державы оси оказались под растущим военным нажимом, поэтому внутри страны режим был вынужден демонстрировать силу.

Уголовный процесс против Лауры д’Ориано в римском трибунале начался в воскресенье 15 января 1943 года, в 08.30 утра, и в тот же день председатель суда Антонино Трингали Казануова огласил обвинительный вердикт. Лауру приговорили к смертной казни через расстрел.

Сразу после этого ее доставили на тюремном автомобиле в крепость Браветта на западной окраине Рима. Следующим утром в 06.15 в камеру пришел священник, которому она исповедалась. Тюремщик принес ей завтрак, накануне вечером она заказала кофе с молоком и бриошь. Потом Лауру д’Ориано вывели на плац. Командир расстрельного взвода огласил приговор. В 07.07 он был приведен в исполнение.

Внезапная смерть Эмиля Жильерона привела его семью к безденежью. Тетушки и свояченицы съехали, младших детей приютили крестные. На улице Скоуфа остались только первенец Альфред и его мать, которая по-прежнему писала виды Акрополя и пыталась их продать. Когда в конце октября 1940 года итальянские войска вторглись в Северную Грецию, Эрнесте, урожденной итальянке, пришлось уехать из Афин. Они с Альфредом перебрались в Италию и на первых порах устроились у родных в Неаполе; потом оба переехали в Рим, где Альфред выучился на камнереза и скульптора. Маловероятно, хотя и не исключено, что, сам того не зная, он пересекался там с Лаурой д’Ориано, когда на Рождество 1941 года та навещала в Риме свою мать.

В 1945-м, когда Эрнеста и Альфред Жильерон вернулись в Афины, их дом на улице Скоуфа был битком набит разноязыкими военными беженцами; им пришлось постепенно отвоевывать комнаты одну за другой. После войны Альфред продолжил семейную традицию, изготовляя минойские копии для платежеспособных туристов. Но сотрудничество с Вюртембергским метизным заводом он восстановить не смог, так как в войну все формы на заводе пропали. В 1956-м он женился на латышке по фамилии Розентретер, под новый 1959 год родился его единственный сын, которого он в честь отца и деда назвал Эмилем. В середине 1960-х на улице Скоуфа выросли современные железобетонные высотки, вскоре заслонившие красивую панораму Акрополя. Поэтому Альфред Жильерон снес старую виллу и построил современный многоквартирный дом в шесть этажей, а два верхних этажа занял сам со своей семьей. Его сын, Эмиль-третий, стал химиком. Вместе с матерью он по-прежнему живет на улице Скоуфа. Квартира богато украшена работами отца, деда и прадеда, а в салоне висит красивое полотно кисти его бабушки Эрнесты, изображающее Акрополь на утренней заре.