Пожалуй, он не грешил против истины. Его супруга при всяком удобном случае весьма прозрачно давала понять, что ей, коренной афинянке, было бы трудновато привыкнуть к мысли провести остаток своих дней в заснеженной горной долине за компанию с дикими волками и медведями. Вдобавок пришлось бы взять с собой ее овдовевшую мать и незамужнюю сестру, а также сына, Эмиля-младшего, который благополучно подрастает среди других мальчишек на улицах Афин.
Все это действительно мешало Эмилю Жильерону вернуться в Вильнёв. Но самым важным препятствием, о котором он скромно умалчивал, были деньги. Дела шли слишком хорошо, чтобы их оставить. Ведь при всей любви к богеме он в глубине души остался по-крестьянски бережливым сыном деревенского учителя, который не мог не собирать созревшие яблоки. А поскольку его яблоки вправду созрели и конца сбору урожая не предвиделось, он год за годом отодвигал возвращение на родину и против воли стал человеком оседлым и зажиточным.
В ту пору деньги стекались в Афины рекой. Генрих Шлиман с его троянскими открытиями вызвал повсюду на Западе доселе невиданное увлечение Грецией; если он объявлял, что отыскал сокровища Приама, то весь мир желал увидеть эти сокровища. Поскольку же сокровища Приама нельзя было одновременно выставить во всех музеях Берлина, Парижа, Лондона и Бостона, неудачливым соискателям требовались по меньшей мере точные копии с оригинала – причем за любую цену.
И эти копии обеспечивал им Эмиль Жильерон, самый подходящий человек для такой задачи. Во-первых, он лично присутствовал на местах раскопок, когда драгоценные сокровища спустя тысячелетия вновь извлекались на свет божий, а во-вторых, как художник умел оценить их ценность. В-третьих, он первый очищал и по частям собирал находки, если они были разбиты. А разбиты были почти все, ведь на них тысячелетиями лежала многотонная толща земли.
Эмилю Жильерону доставляло огромное удовольствие складывать кусочки мозаики, игрой с возможностями, которую так впечатляюще продемонстрировал Шлиману при первой встрече, он владел виртуозно; если недоставало важного кусочка, например левой руки золотой статуэтки, он лично спускался в раскоп и искал ее. И коль скоро найти эту руку никак не удавалось, делал эскиз, набрасывал, как по логике вещей она должна была выглядеть, и заказывал в Афинах доверенному ювелиру. Если же какая-нибудь ваза оказывалась так испорчена, что при всем желании не поддавалась восстановлению, он заказывал керамистам новую и собственноручно расписывал ее мотивами, найденными на черепках. Коль скоро результат его удовлетворял, он распоряжался изготовить три или четыре копии, а порой сразу десяток. Но прежде чем разослать свои копии в широкий мир, делал с них зарисовки акварелью и тушью, которые за хорошие деньги продавал в научную периодику, энциклопедии и дамские иллюстрированные журналы.
Так шли годы. Его первенец Эмиль подрастал, родились еще трое детей – Гастон, Джемма и Люси. Квартира стала тесновата. К тому же теща состарилась, пришлось взять ее к себе, а вместе с нею служанку и незамужнюю свояченицу. Поэтому Жильерон выстроил для своего греческого семейства просторную виллу – на холме, на северной окраине города, где еще паслись овцы и земельные участки стоили недорого. На это, конечно, ушли все его сбережения, зато он имел прекрасный вид на Акрополь, да и деньги вложил удачно, ведь город быстро рос и скоро проглотит свободные пустыри. Только вот касса опять опустела. Эмиль Жильерон, совсем недавно состоятельный молодой человек с блестящими перспективами, внезапно осознал, что он глава семейства, обремененный огромной ответственностью и многочисленными финансовыми обязательствами. Спору нет, он еще долго останется на службе у Шлимана.
Когда его первенцу сравнялось пять, открылось чудо: мальчик унаследовал отцовский талант. Как только Эмилю-младшему дали карандаш и бумагу, он принялся рисовать все вокруг – родителей и младших братьев-сестер, вазу с фруктами на столе, старую торговку дровами на углу улицы, – причем необыкновенно четко, необыкновенно точно и верно во всех деталях и с тем же равнодушием к собственному дарованию, какое отличало в юности и его отца. Эмиль-старший со смешанными чувствами наблюдал, как сын на глазах у туристов мгновенно набрасывал весьма недурственные эскизы Акрополя и немедля продавал их за хорошие деньги. С одной стороны, он радовался, что мальчику передались его способности и что, продавая свои работы, тот выказывал коммерческую ловкость. С другой же стороны, огорчался, ведь, коль скоро его артистичность не более чем результат менделевской теории наследственности, личные его заслуги стоят не очень-то много. Но, прекрасно понимая, какие деловые перспективы откроются перед совместным предприятием отца и сына, Эмиль-старший уже в скором времени стал брать младшего с собой на раскопки и по мере сил обучал его всем приемам художественного творчества.
Однако вскоре после Рождества 1890 года Генрих Шлиман скончался в ужасных муках от гнойной опухоли среднего уха, которую немецкие врачи тщетно пытались оперировать. Молодая вдова, конечно, не замедлила объявить миру, что в память мужа намерена продолжить его археологические изыскания, но с глазу на глаз рекомендовала Эмилю Жильерону спешно искать себе другое дело, так как у нее и в мыслях нет транжирить свое состояние на нелепые гомеровские фантазии.
Для Эмиля Жильерона это труда не составило, за минувшие годы он достиг выигрышного положения как самый лучший, самый знаменитый и самый высокооплачиваемый во всей Греции рисовальщик древностей. Деньги, впрочем, у него в карманах не задерживались, ведь его большая семья привыкла к определенному образу жизни. Но Французский институт археологии регулярно приглашал его научным консультантом и ценил его услуги, потому что, когда требовалось, он умел отбросить шлимановские мечтания и сочетать ремесленные навыки с величайшей академической точностью и добросовестностью. Попутно он давал уроки живописи детям греческого королевского дома и так часто бывал во дворце, что королевские собаки уже не лаяли, когда он шел короткой дорогой через дворцовый сад; на второй год королева разрешила ему держать в вестибюле домашние туфли. А в 1896 году, когда состоялись первые Олимпийские игры Нового времени, принц Николай от имени Олимпийского комитета поручил ему разработать серию марок для греческой почты.
Главным же источником доходов после кончины Шлимана было изготовление точных копий для международного рынка. Вот почему для него стал тяжелым ударом закон, принятый греческим парламентом в 1899 году и под страхом пятилетнего тюремного заключения запрещавший экспорт античных артефактов и изготовление и продажу имитаций. И хотя Эмилю Жильерону оказалось несложно втайне продолжать производство на неприметных задних дворах и секретными путями переправлять изделия за границу, число заказов резко упало, поскольку крупные музеи вроде Британского музея и Лувра не могли допустить в свои фонды экспонаты неясного происхождения.
Доходы сокращались, а потребность в деньгах оставалась велика. Эмиль был уже немолод, приближался к пятидесяти, густая его эспаньолка мало-помалу поседела, вдобавок он привык к определенным удобствам. В свою очередь жена, теща и свояченица привыкли к определенным расходам на хозяйство и на личные нужды, а Эмиль-младший, которому исполнилось пятнадцать и который начал носить синие куртки, посещал французскую гимназию и на досуге предавался дорогостоящим развлечениям местной золотой молодежи.
Потому-то письмо с Крита, пришедшее в начале апреля 1900 года, стало для Эмиля Жильерона спасением – в этом письме его приглашали спешно помочь на раскопках. Отправителем был английский рантье по имени Артур Эванс[34], с которым Жильерон познакомился в восьмидесятые годы на раскопках в Тиринфе и Микенах. Эмиль знал, что Эванс, сын успешного бумажного фабриканта, получал в английских фунтах щедрую ренту, обеспечивавшую ему в нищих средиземноморских странах практически неисчерпаемое богатство. С тех пор как его жена Маргарет умерла в Алассио от чахотки, он носил только черные галстуки, пользовался писчей бумагой с траурной окантовкой и путешествовал по берегам Средиземного моря как одинокий вдовец, интересующийся археологией.
