Человеческая мемосфера приобретает черты живого существа, хотя скоро ее уже ни с какой точки зрения нельзя будет назвать человеческой. Пассивная материя, извлеченная из внутренних планет — кроме Земли, сохраненной до сих пор, как колоритный архитектурный памятник посреди промышленного города — продолжает превращаться в компьютроний, и темпы роста удельной информационной емкости начинают явственно замедляться, чувствуя давление фундаментального предела — числа Авогадро бит на моль. Трансформация идет полным ходом и в системах газовых гигантов, однако добраться до залежей, скрытых под мощными газовыми оболочками их самих, удастся, скорее всего, лишь спустя тысячелетия, а не декады — даже всей энергии, производимой Солнцем, не хватит, чтобы поднять юпитерианскую массу из его гравиколодца быстрее. И к тому времени, когда солнечный мозг-матрешка будет завершен, мимолетные примитивные мыслители из африканских равнин, вероятно, полностью исчезнут — или превзойдут все пределы, поставленные их биологической архитектурой…

Ждать этого осталось не так уж долго.

Тем временем внизу, в гравиколодце Сатурна, собирается вечеринка.

Город-кувшинка Сирхана плывет в атмосфере Сатурна, уместившись внутри огромной и почти невидимой сферы — многокилометрового воздушного шара с гондолой из алмаза, усиленного фуллереновыми структурами, и прозрачным баллоном, полным горячего водорода и гелия. Они были засеяны туда Сообществом Креативного Терраформирования, субпоставщиком Ярмарки Миров-2074, а теперь их стало уже несколько сотен, и эти воздушные пузыри массой в сотни миллионов тонн каждый несутся по бурному морю водорода и гелия сатурнианской атмосферы.

Эти города очень элегантны — они выращены из семени-идеи всего несколько мегаслов длиной. Скорость их воспроизведения невелика — цикл развития одного пузыря занимает несколько месяцев — но пройдет всего пара десятилетий экспоненциального роста, и вся стратосфера Сатурна окажется вымощенной ландшафтом, пригодным для обитания человека. Конечно, ближе к завершению терраформирования скорость роста замедлится, поскольку к тому моменту сырья в турбулентных глубинах атмосферы гиганта, и так не богатой тяжелыми элементами, станет еще меньше. Но когда робозаводы в Юпитерианской системе заработают на всю катушку, углеводородная смесь польется во всеобщий котел и сверху. Так что придет время, и Сатурн, имеющий дружественную человеку силу тяготения на поверхности — 11 метров на секунду квадратную, приобретет планетарную биосферу площадью в сто раз большую, чем вся поверхность Земли с ее материками и океанами. И это будет чертовски хорошо, потому что от Сатурна мало пользы всем остальным, разве что стать бункером термоядерного топлива когда-нибудь в далеком будущем, когда Солнце выгорит.

Кувшинка, на которой идет наша история, покрыта травой, а центр диска поднимается пологим холмом, на котором, как горный пик из тяжеловесного бетона, устроился Бостонский Музей Наук. Вырванный из своего фона — пейзажа с автодорогами и мостами через Чарльз-ривер — он выглядит пикантно обнаженным, но даже космолифты, щедро выбрасывающие пассивную материю на орбиту целыми килотоннами, не стали бы напрягаться и поднимать вместе с ним в космос и окружающий пейзаж. Возможно, когда-нибудь потом слепим вокруг него какую-нибудь простенькую диораму из сервотумана — думает Сирхан — но пока музей гордо стоит в уединении и изгнании из быстромыслящего ядра, возвышаясь последней крепью классического образования.

«Трата денег» — ворчит женщина в черном. «И вообще, чьей дурацкой идеей это все было?» Она тычет в сторону музея алмазным наконечником клюки.

«Это достояние» — отсутствующе говорит Сирхан. «И в любом случае, у нас столько ньютонов импульса, что мы можем отправлять культурные миссии куда угодно. Знаете — Лувр уже летит на Плутон?»

«Трата энергии». Она неохотно опускает клюку, с облегчением опирается на нее и строит гримасу. «Это неправильно».

«Вы выросли во время второго нефтяного кризиса, не так ли?» — заводит Сирхан. «Как это было?»

«Как это было? Ну, топливо доходило до полусотни баксов за галлон, ну и что с того, если нашим бомбардировщикам хватало?» — презрительно говорит она. «Мы знали, что все будет путем. Чтоб этим чертовым неуемным постгуманистам было пусто». Ее морщинистое, неестественно старое лицо яростно скалится на него, она разглядывает его из-под волос, выцветших до оттенка прелой соломы, однако Сирхан чувствует здесь подтекст самоиронии, который он не в силах понять. «Таким, как твой дед, будь он проклят. Будь я снова молода, я бы пошла и помочилась на его могилу, вот что я думаю о том, что он сделал… Если бы еще у него была могила» — говорит она почти с гордостью.

Запись в семейную историю: опорная точка памяти, говорит Сирхан одному из своих отражений. История — его призвание, и запись всего происходящего для него — обыденность. Он делает это в двух каналах — сначала сырой сенсорный поток до попадания в сознание (эфферентные сигналы самые чистые), а затем поток сознания и самоощущения — так можно быть уверенным, что плохая память биологического тела его не подведет. А вот его бабушка десятилетиями подряд с примечательным упорством отвергала новые пути, чувства и действия.

«Все записываешь, да?» — фыркает она.

«Я не записываю, Бабушка» — деликатно говорит он. «Я просто сохраняю свою память для последующих поколений».

«Хех… Что ж, увидим» — с подозрением говорит она. Внезапно она издает резкий лающий смешок. «Нет, дорогой, ты увидишь. Меня-то там не будет, так что не разочаруюсь».

«Вы расскажете мне о моем деде?» — спрашивает Сирхан.

«Зачем мне себя утруждать? Знаю я вас, послелюдей, вы же просто можете пойти и расспросить его привидение. И не говори, что не так. Ладно, в каждой истории есть две стороны, детка, и версию этого пройдохи услышало куда больше ушей, чем полагается по чести. Оставил мне твою мать на воспитание, и ничего с него было не взять, кроме кучи бесполезной интеллектуальной собственности. А еще — дюжину исков от Мафии, с которыми тоже надо было разбираться… И чего я только в нем увидела?» Сирхан, с помощью своего модуля-анализатора интонационных подтекстов, видит заметный оттенок неправды в этом утверждении. «Бесполезный, никчемный шаромыжник, чтоб ты знал! Этот дуралей был настолько ленив, что даже не мог завершить ни один свой старт-ап, все ему надо было раздать направо и налево, все плоды его таланта!»

Памела ведет Сирхана медленным шагом, продолжая ворчать и сопровождая свои эпитеты резкими тычками клюки. Они обходят кружным путем вокруг одного крыла музея, и оказываются стоящими у старинной, солидно сконструированной погрузочной площадки. «Даже коммунизм свой он не смог построить как следует…» Она прокашливается. «Добавить ему крепости в руки, взяться за эти вдохновенные грезы об игре с положительной суммой как взрослые люди, и употребить это все на дело… В старые времена ты знал свое место, безо всяких вывертов. Люди были настоящими людьми, работа — настоящей работой, а корпорации просто были вещами, которые делали то, что им говорят, и ничего больше… Потом и она пошла во все тяжкие — и это тоже его заслуга».

«Она? Вы имеете в виду мою, э-э-э… Мать?» Сирхан снова обращает внимание своего первичного сенсория на ее мстительное бормотание. В этой истории еще осталось исследовать некоторые детали и выяснить некоторые точки зрения, и надо сделать это до того момента, когда приставы явятся и конфискуют сознание Амбер. Иначе он не сможет сказать себе с удовлетворением, что работа выполнена, как полагается.

«Он отправил ей нашу кошку. Из всех подлостей, низостей, бесчестий, которые он творил, это было худшим. Это была моя кошка, но он перепрограммировал ее, чтобы увести у меня дочь! И у кошки прекрасно получилось. Дочке было всего двенадцать, а это впечатлительный возраст, и я уверена, ты с этим согласишься. Я пыталась дать ей правильное воспитание. Детям нужна абсолютная мораль, и особенно — когда они живут в изменяющемся мире. Даже если они сами считают по-другому. Самодисциплина и стабильность — ты не станешь без этих двух вещей взрослым. Я вообще боялась, что со всеми своими дополнениями она никогда не сможет понять, кто она, что она станет больше машиной, нежели женщиной… Но Манфред никогда не понимал по-настоящему, что такое детство, в основном — потому что сам так и не вырос. И совал свой нос повсюду».