«Я завожу сторожевой таймер на миллиард секунд, чтобы запустить нас заново с этого момента, если никто не вернется из маршрутизатора за это время» — торжественно объявляет она, оглядывая серьезные лица аватаров тех, кто остался в зале. «Садек! Не думала, что ты на такое…» — удивленно говорит она вдруг.

Он не улыбается. «Сделает ли это честь моей вере, если я окажусь неготовым нести слова Пророка, мир имени его, тем, кто, вероятно, никогда не слышал его имени?»

Амбер кивает. «Понимаю».

«Давай!» — нетерпеливо говорит Пьер. «Нельзя же ждать вечно».

Айнеко поднимает голову. «Все удовольствие испортил».

«Ладно». Амбер кивает. «Ну что — поехали?»

Она нажимает воображаемый переключатель, и время останавливается.

По ту сторону кротовой норы, в двухстах световых годах отсюда в реальном пространстве, когерентные фотоны начинают свой танец человеческой сущности перед сенсориумами тех, кто наблюдает. И на орбите вокруг Хендай +4904/-56 воцаряются мир и тишина — не навсегда, но по меньшей мере, надолго…

Синтетическая драгоценность размером с банку кока-колы летит сквозь тишину и тьму. Ночь вокруг тиха, как в склепе, холодна, как середина зимы на Плутоне. Паруса-паутинки, тонкие как мыльная пленка, поникли — сапфировый ветер лазерной энергетической установки, наполнявший их когда-то, давно затих и угас. Древний звездный свет обрисовывает внизу очертания гигантского планетоподобного тела, висящего на фоне жемчуга и паутины — останков парусника.

Восемь земных лет минуло, как старый добрый Выездной Цирк прибыл на низкую орбиту вокруг замерзшего коричневого карлика Хендай +4904/-56, и уже пять лет прошло, как двигательные лазеры Империи Кольца отключились без малейшего предупреждения, оставив Выездной Цирк покинутым в трех световых годах от дома. От маршрутизатора не было ответа с тех пор, как команда корабля прошла через квантово-запутанные ретрансляторы, построенные из странной материи, и отправилась в инопланетные сети на поиски приключений. Здесь застыло все, кроме сторожевого таймера, который медленного отсчитывает секунды, оставшиеся момента, когда придет время воскрешать сохраненные снимки команды и предполагать, что их выгруженные копии уже не вернутся.

Тем временем, за пределами светового конуса…

Амбер пробуждается резко, как после ночного кошмара. Она порывисто садится, с ее груди падает тонкая простыня. Прохладный ветерок у ее спины осушает холодный пот, и ее быстро начинает пробирать дрожь. «Где я? Э-э-э… Спальня? Как я тут оказалась?» — бормочет она, неспособная вспомнить, как включается внутренняя речь. «Хм-м… Ох, вспоминаю». Ее глаза расширяются от ужасного осознания. «Так это был не сон…»

«Приветствия человеку Амбер»[181], говорит призрачный голос, исходящий как будто из ниоткуда. «Я вижу, ты проснулась. Желаешь ли ты чего-нибудь?»

Амбер устало протирает глаза. Она опирается на спинку кровати и осторожно осматривается. У кровати стоит зеркало. Она берет его — оттуда смотрит молодая женщина с характерной худощавостью, свойственной людям с p53, генетической поправкой-ограничителем калорий. Растрепанные светлые волосы и темные глаза. Она сошла бы за танцовщицу или за солдата, вряд ли — за королеву. «Что происходит? Где я? Кто ты такой, и что я делаю в твоей голове?»

Она щурится, оценивающе разглядывая окружающую обстановку, и аналитический разум берет управление. «Маршрутизатор» — бормочет она. Аппарат из странной материи, обращающийся вокруг коричневого карлика всего в нескольких световых годах от Земли. «Как давно мы здесь?» Оглядевшись, она обнаруживает, что оказалась в комнате со стенами из плотно подогнанных каменных блоков. В стене — оконный проем, как в замках крестоносцев, построенных много веков назад, но в нем нет стекла — только однородный белый экран. Единственная мебель в комнате, помимо персидского ковра на холодных каменных плитах — кровать, на которой она сидит. Амбер вспоминает, на что это похоже — на кадры из старого фильма, «Энигмы» Кубрика. Кажется, вся сцена обставлена таким образом намеренно, и это не слишком забавно.

«Я жду» — заявляет она, и откидывается назад, прислоняясь к изголовью.

«В соответствии с нашими записями это означает, что ты полностью пришла в самосознание» — говорит дух. «Это хорошо. Ты была неактивной очень долгое время. Объяснения будут сложными и отвлеченными. Могу ли я предложить что-нибудь для восстановления сил? Что бы тебе хотелось?»

«Кофе, если у вас оно есть. Хлеб с нутом. Какую-нибудь одежду». Амбер скрещивает руки на груди, вдруг осознав себя, как есть. «Хотя я бы предпочла ключи управления от этой вселенной. По сравнению с другими реальностями, эта явно не слишком приспособлена для обеспечения живых существ комфортом». На самом деле, это не совсем так — реальность, в которой Амбер очнулась, похожа на хорошо и с пониманием дела проработанную дружественную человеку биофизическую модель, а вовсе не на какую-нибудь состряпанную на коленке компьютерную стрелялку от первого лица. Амбер смотрит на свое левое предплечье. Там на загорелой коже — белый шрам размером с четвертак, оставшийся в память о старом происшествии с гермоклапаном на юпитерианской орбите. Она пытается сконцентрироваться, и ее губы беззвучно движутся. Но ничего не происходит — в этом мире она заперта в своем единственном «настоящем», и не способна создать разделение или созвать воедино вложенные реальности, просто вызвав субпроцессы, которые были вплетены в уголки ее сознания, когда она еще была подростком. «Как долго я была мертва?» — наконец говорит она.

«На несколько порядков дольше, чем ты прожила» — говорит дух. Из воздуха над кроватью материализуется поднос с хлебом и банками с нутом и оливками, а в углу появляется гардероб. «Я могу начать объяснения сейчас или подождать, пока ты поешь. Что ты предпочитаешь?»

Амбер снова смотрит вокруг, и ее взгляд останавливается на белом экране в оконном проеме. «Давай прямо сейчас. Разберусь» — говорит она с заметной горечью. «Я предпочитаю осознавать свои ошибки как можно быстрее».

«Мы-я можем сказать, что ты решительный человек» — говорит дух, и в его голосе появляется оттенок гордости. «Это хорошо, Амбер. Тебе потребуется вся твоя выдержка, чтобы выжить здесь…»

В храме у башни, нависающей над иссушенными равнинами, настало время покаяния, и мысли жреца, живущего в ней, полны сожаления. Сейчас Ашура, десятый день Мухуррама, как показывают часы реального времени, все еще отбивающие ритм другой эры. Тысяча триста сороковая годовщина мученичества Третьего имама, Сайида аль-Шухады.

Священник башни долго медитировал, погружаясь в молитвы и вспоминая строки священного писания. Сейчас, когда громадное красное солнце склоняется к горизонту бесконечной пустыни, его мысли возвращаются к настоящему. Ашура — совершенно особый день, это день искупления всеобщей вины и зла, содеянного через бездействие. Но в свойствах Садека — все время смотреть вовне, в будущее. Он знает, что отворачиваться от прошлого — порок, но так устроено его поколение. Поколение шиитского духовенства, ответившего на неумеренность прошлого века, поколение, которое отстранило улама от влияния, отступило от закона Хоменеи и его последователей, оставило управление народу и всерьез погрузилось в парадоксы модерна. Особым интересом Садека, его страстью и вдохновением в теологии, являлись исследования, направленные на пересмотр эсхатологии и космологии. И здесь, в башне высушенной солнцем глины, священник проводит несчетные процессорные циклы в раздумьях над одной из самых ужасных проблем, с которыми только сталкивались муджтахиды[182] — над парадоксом Ферми.

Однажды Энрико Ферми с коллегами обсуждали за обедом — могут ли другие миры быть населены продвинутыми цивилизациями?. «Да» — сказал он, — «но если это так, то почему они ни разу не заходили в гости?»