Я остановился, направил луч в узкую щель. Ее проделали недавно. Выбитые камни горкой лежали под ногами, но большая часть свалилась внутрь, образовав завал, у которого успела скопиться лужа черной, словно деготь, воды.

— Кажись, нам туда.

Хотелось, чтобы Тома проявила женские эмоции: закатила истерику или еще что-то, но она молчала. То ли язык отнялся от страха, то ли оказалась смелее, чем я. Последнее не устраивало. Пути назад не было. Пришлось собрать волю в кулак и, вопреки желанию, вступить в пропитанный гнилью отросток, почему-то устойчиво ассоциирующийся с раскрытой пастью хищника, который не имел представления о гигиене ротовой полости. Воняло, конечно, не так сильно, как на скотобойне, но, ощутимо. Тяжелый, не единожды проклятый и мысленно, и вслух воздух основного хода казался теперь чистейшим кислородом пропитанным фиалками.

Я осторожно ступил на камень, выпирающий из воды, он колыхнулся, накренился, нога соскользнула и по колено утонула в жиже. Не успел я возмутиться, как сзади раздался всплеск, Тома вскрикнула, ее руки вцепились в мою одежду и, мгновенье спустя, мы оба плескались в луже. Самое обидное, что за шаг было относительно сухо, дальше вода лишь сочилась по вымытой в гранитном основании бороздке.

— Какой ты неловкий, — спокойно, будничным голосом произнесла Тома.

Меня ее спокойствие покоробило. Подумать только, это я — неловкий? Нечто неприличное, готовое сорваться с языка, я удержал громадным усилием воли. Скрипя зубами, выбрался на сухое, попробовал струсить налипшую грязь, но только еще сильнее вымазал руки. Протер рубашкой стекло фонарика, направил луч на женщину, все еще барахтающуюся в луже, и помог ей подняться. Вид у Томы был еще тот. Платье лишь местами сохранило прежний облик и больше напоминало тряпку, которой вымыли пол и не успели сполоснуть. Пятна грязи прилипли к лицу, в волосах застряли щепки, паутина, комки чего-то неопределенного, отвратительного. Я бы рассмеялся, но вспомнил, что сам выгляжу не лучше, а может и хуже.

Тома, как и я, начала соскребать налипшую мерзость, но так же быстро разочаровалась и плюнула на дохлое дело.

Мы прошли еще несколько метров. Пренеприятнейшие ощущения, когда задница мокрая, а чавкает не только под ногами, а и в самой обуви. Желание вернуться не оставляло ни на миг, и, думаю, Тома вряд ли стала бы возражать. Поэтому, когда узкая щель завершилась тупиком и других вариантов не оставалось, я сокрушенно развел руками, мол, хотелось бы продолжить исследование, но, увы, идти некуда.

Фонарик освещал темную от сырости стену, преградившую дорогу. Возможно, она не была монолитной, но я не специалист, чтобы определить такое на глаз.

Жаль, что я не прислушался к зову сердца или чего-то там еще и, вместо того, чтобы со спокойной совестью и чувством исполненного долга отправиться обратно, зачем-то навел луч на остановившую нас преграду.

— Что там? — нервничала за спиной Тома.

Ей не было видно, чем я занимаюсь, она пыталась протиснуться и стать рядом, но узкий ход не позволял. От ее суетливых движений фонарик дергался, и я не мог рассмотреть то, что привлекло внимание. А ведь что-то привлекло?

— Угомонись! — не совсем вежливо потребовал я.

Женщина, подчиняясь властному тону, замерла, теперь я слышал лишь ее громкое дыхание, перекрывающее ленивый говор текущего под ногами ручья. Иногда она ненароком прикасалась ко мне, я ощущал спиной мягкую грудь, и каждый раз, невзирая на неподходящие место и настроение, внутри что-то вспыхивало, разгоняло кровь, а сердце стучало громче и чаще.

— Томочка, Солнышко, — как можно ласковее попросил я, — отойди, пожалуйста. Мне нужно осмотреться.

Она вновь послушалась, безропотно, без слов, а я вздохнул с облегчением. И почти сразу понял, что привлекло внимание. Вода! Если она преодолела каменную преграду, значит, преграда не такая и прочная. Направил луч под ноги и сосредоточил внимание на месте, откуда ручеек брал начало.

Интуиция не подвела. Больше не оставалось сомнений, что стена рукотворная. За многие годы сырость и плесень надежно скрыли щели между булыжниками, закамуфлировав стену под природный монолит. Вода, пробивая путь к свободе, вымыла камень и приоткрыла скрывающуюся пустоту.

Осторожно, с брезгливостью, я взялся за скользкий булыжник, он пошатнулся и легко отделился от примыкающих сородичей. Следующие камни едва ли не сами выкатывались, стоило к ним прикоснуться. Сырость съела непрочный известковый раствор, и вся эта груда вскоре рухнула бы сама. Что и случилось, когда я вытолкнул третий или четвертый булыжник. Часть камней провалилась внутрь, часть выкатилась наружу, верхние неохотно сползали и шлепались у ног. Я отскочил в сторону, но камнепад почти сразу прекратился.

Пока я пробивался сквозь стену, меня меньше всего заботила судьба Иннокентия. Я о нем совсем не думал. На поиски толстячка я отправился, не столько повинуясь чувству долга, а из-за собственной мягкотелости. Не смог устоять перед стенаниями взволнованной женщины. И большую часть пути, я был способен лишь на мысленные проклятия, на жалость к себе и так и не высказанное: на фиг оно мне надо?

Когда же стена, простоявшая невесть сколько, обрушилась, появились иные мысли, но, опять-таки, не об Иннокентии Вениаминовиче. Не скажу, что мной овладела золотая лихорадка, однако мысли о спрятанных сокровищах, о которых прожужжал уши шеф, и о которых доверчиво поведала Наталья Владимировна, вытеснили из головы все остальные: и жалостливое, и проклинающее.

Мною овладел азарт. Я забыл о мокрой одежде, о зловонии, пауках, слизняках и прочей мерзости, которая могла здесь водиться и, наверняка, водилась. Я даже забыл о Томе, и вспомнил о ней лишь, когда услышав испуганный крик. Он раздался в тот миг, когда я навел фонарь на зияющее отверстие.

В отличие от моих, ее мысли не отвлекались на ненужное и прочее. Единственной целью, которая загнала Тому под мрачные своды, была — найти пропавшего друга. Она искренне беспокоилась о толстячке и потому сразу увидела то, на что я не обратил внимания.

Встревоженный криком, я присмотрелся к бесформенной груде в углу небольшой каменной клетушки и тоже ужаснулся, угадав в ней человеческие очертания.

Луч фонарика в моих руках перестал бесцельно блуждать и сосредоточился на лежащем. Я рассмотрел лысину на макушке, и сомнений в том, кому она принадлежала не осталось.

— Что с ним? — шепотом, словно опасаясь потревожить лежащего, спросила Тома, при этом ее пальцы больно впились в мою руку.

Иннокентий Вениаминович словно прилег отдохнуть, его колени были потно прижаты к животу, как будто он спасался от холода или же инстинктивно принял позу эмбриона, чтобы защититься от некой опасности. Что, впрочем, вряд ли ему помогло. Мы находились в нескольких шагах от тела, галогенная лампа давала достаточно света, и я не сомневался, что Иннокентий Вениаминович мертв.

Тома тоже все поняла. Она оттолкнула меня и бросилась к лежавшему другу.

— Кеша, Кешенька!!! Проснись, дорогой! Это я — Тома! Ты меня слышишь? Уже все нормально, все позади, мы нашли тебя…

Она тормошила тело, голова толстячка поднималась вверх и безвольно с глухим неприятным стуком опускалась обратно на камень. Ноги не разгибались, труп давно окоченел и продолжал сохранять нелепую позу.

— Томочка, ему уже не помочь.

Я не заметил в глазах женщины ожидаемого безумства, и понял, что истерики не будет.

— Что же делать?

— Нужно скорее убираться отсюда, пусть этим занимаются те, кому положено…

Я так и не смог приблизиться к трупу, так и не переступил порог открывшегося за проломом помещения.

Выбирались из подземелья молча. О чем думала Тома, не знаю, мои же мысли были настолько сумбурны, что я так и не сумел уцепиться ни за одну из них. В какой-то миг отчетливо вспомнился потревоживший ночью крик. Не знаю, как можно было связать склеп и подземелье, но мне казалось, что крик, и обнаруженный нами труп — звенья одной цепи.