Стрейндж посмотрел на него снизу-вверх.

– Почему вы так считаете?

– Я не знаю. Но если вы не можете найти девочку после того, как прошло столько времени, – ну, я думаю, что она мертва. Это достаточно трудно – скрыть труп, но чертовски труднее скрыться живому. Я имею в виду, что живой человек где-то бывает и встречает других людей, не так ли? Нет. Я думаю, что она мертва.

– Вот так же думал и Айнли.

– И вы согласились с ним?

Стрейндж помедлил, потом кивнул.

– Да, я с ним согласился.

– Он с самого начала вел расследование, как дело об убийстве?

– Нет, официально нет. Он проводил дознание, как о без вести пропавшей.

– А неофициально?

Опять же Стрейндж колебался.

– Айнли приходил ко мне с этим случаем несколько раз. Он считал его, скажем так, непростым. Были определенные аспекты, которые его очень... очень беспокоили.

Тайком Морс посмотрел на часы. Десять минут шестого. У него был билет на постановку Die Walküre[3] в исполнении Английской Национальной оперы, начинавшейся в половине седьмого в Новом театре.

– Уже 5.10, – сказал Стрейндж.

Морс почувствовал себя зеленым школяром, которого поймали зевающим во время разговора с учителем. Школа. Да, Вэлери Тэйлор была школьницей, – он читал об этом случае. Семнадцать с небольшим. Неплохо выглядела, судя по всему. В любом случае, нацелилась на большой город. Азарт, секс, наркотики, проституция, преступность, а затем сточная канава. И, наконец, раскаяние. Мы все приходим к раскаянию, в конце концов. А потом? Впервые с тех пор, как он вошел в кабинет Стрейнджа, Морс почувствовал, что его зацепило. Что случилось с Вэлери Тэйлор?

Он услышал, что Стрейндж говорит снова, как будто отвечает на его мысли.

– Под конец у Айнли появилось ощущение, что она вообще никогда не покидала Кидлингтон.

Морс резко вскинул голову.

– Теперь я должен удивиться, почему он так решил? – он произнес эти слова медленно, чувствуя покалывание нервных окончаний. Это было старое знакомое ощущение. На некоторое время он даже забыл о Die Walküre.

– Как я уже говорил вам, Айнли беспокоило это дело.

– Вы знаете почему?

– У вас есть материалы.

Убийство? Это поставило Морса в тупик. Когда Стрейндж впервые заговорил об этом, он подумал, что ему предлагают провести один из этих неблагодарных, безрезультатных, нескончаемых, как поиски иголки в стоге сена, запросов: сводники, сутенеры и проститутки, рэкет и теневые дельцы, замызганые улицы и дешевые отели на одну ночь в Лондоне, Ливерпуле, Бирмингеме. Тьфу! Процедуры. Проверки. Перепроверки. Отчеты. И опять по новой. Ad infinitum[4]. Но теперь все стало понятнее. И, во всяком случае, Стрейндж двигался своим путем, в конце концов, что бы ни случилось. Хотя, минутку. Почему сейчас? Почему в пятницу, 12 сентября – спустя два года, три месяца и два дня (верно?), после того, как Вэлери Тэйлор ушла из дома, чтобы вернуться после обеда в школу на вторую половину уроков? Он нахмурился.

– Что-то случилось, я полагаю.

Стрейндж кивнул головой.

– Да.

Это было уже лучше, потому что появились новости. Берегись ты, жалкий грешник, кто бы ты ни был, если ты сделал с Вэлери что-то плохое! И он снова попросит в напарники сержанта Льюиса. Он любил Льюиса.

– И я уверен, – продолжил Стрейндж, – что вы именно тот человек, который нужен для этой работы.

– Спасибо, что вы это сказали.

Стрейндж встал.

– Вы, похоже, сейчас готовы на все, что угодно, нежели несколько минут назад.

– Честно говоря, сэр, я думал, что вы предлагаете мне расследовать один из этих несчастных случаев, с без вести пропавшими.

– И это именно то, что я собираюсь сделать. – В голосе Стрейнджа неожиданно прозвучал жесткий авторитаризм. – И я не прошу вас сделать это – я вам приказываю.

– Но вы сказали...

– Вы сказали. Я этого не делал. Айнли был неправ. Он был неправ, потому что Вэлери Тэйлор очень даже жива. – Он подошел к шкафу, открыл его, вынул небольшой прямоугольный лист дешевой писчей бумаги, прикрепленный к столь же дешевому коричневому конверту, и протянул оба Морсу. – Вы можете прикоснуться к ним, все в порядке – никаких отпечатков пальцев. Она, наконец, написала домой.

Морс посмотрел на три короткие строчки, написанные ровным, ученическим почерком:

Дорогие мама и папа,

Просто, чтоб вы знали, у меня все в порядке, так что не волнуйтесь. К сожалению, я не писала раньше, но со мной все в порядке.

С любовью, Вэлери.

На письме не было никакого адреса.

Морс осмотрел конверт. На нем был штемпель: «Вторник, 2 сентября, Лондон, EC4».

С левой стороны сидел человек огромных размеров, пришедший всего лишь за пару минут до начала, видимо, чтобы сэкономить время. Он, отдуваясь, медленно прокладывал себе дорогу вдоль ряда «J», как тяжелое транспортное средство, переправляющееся через узкий мост, бормоча с придыханием «благодарю вас», при этом каждый из сидевших зрителей, блокировавших его продвижение, вставал и прижимался спиной к с трудом поднимаемым сиденьям. Когда он, наконец, поместил свою тушу в кресло рядом с Морсом, пот покрывал его массивные брови, и он тяжело дышал какое-то время, как многотонный кит.

С другой стороны сидела скромная молодая дама в очках и длинном фиолетовом платье, прижимавшая рукой громоздкую оперную партитуру к коленям. Морс кивнул вежливое «добрый вечер», когда садился на свое место, но только на мгновение ее губы расслабились, после чего снова сжались в тонкую нитку привычной холодности. Мона Лиза с больным желудком, подумал Морс. Он оказался в весьма волнующей компании.

Но опера была великолепна, и стоила того, чтобы еще раз насладиться ею. Он подумал о красивом любвном дуэте в первом акте, надеясь, что этим вечером Зигмунд достойно сможет справиться с благородным пассажем – одним из самых красивых (и сложных) во всей большой опере. Дирижер шагнул в оркестровую яму, встал к пюпитру, и был награжден учтивыми аплодисментами зрителей. Свет погас, и Морс откинулся в кресле в предвкушении наслаждения. Кашель постепенно затих, и дирижер поднял палочку. Die Walküre набирала ход.

Уже через две минуты Морс отметил какое-то отвлекающее движение справа, и его быстрый взгляд уловил, как очкастая Мона Лиза, высвободив откуда-то фонарик, заиграла светом по листам оркестровой партитуры. Страницы шелестели, когда она их переворачивала, и мигание фонаря почему-то напоминало Морсу сигналы маяка. Забудь это. Она, вероятно, спрячет его, как только поднимется занавес. Тем не менее, это немного раздражало. И в Новом театре было жарко. Он задавался вопросом, не снять ли ему пиджак, когда почти сразу понял, что один из зрителей уже принял определенное решение по данному пункту. Гора слева от него задрожала, и вскоре Морс стал беспомощным наблюдателем того, как толстяк принялся снимать куртку с такими же трудностями, как и те, что испытывал стареющий Гудини, выпутываясь из смирительной рубашки. С могучим хрюканьем и причмокиванием, толстяк, наконец, довел свой монументальный труд до успешного завершения и тяжеловесно встал, чтобы вытащить одежду из-под себя. Сиденье с резким шумом стукнулось о заднее кресло, снова было восстановлено в горизонтальном положении, и, когда он вновь утонул в нем, еще раз застонало под могучей нагрузкой. Больше хрюканий, больше причмокиваний – и, наконец, блаженная приостановка военных действий в ряду «J», нарушаемая (для чувствительной души Морса) только миганием маяка у Леди со светильником. Любителей Вагнера было до смешного много!

Морс закрыл глаза и хорошо знакомые аккорды, наконец, поглотили его. Изысканно...

На секунду Морс подумал, что толчки под левое ребро взывали к жизненно важному общению, но, как оказалось, гигантский кадр рядом с ним просто боролся за освобождение носового платка из обширных тайников в карманах своих брюк. В ходе последовавшей борьбы лоскут собственного пиджака Морса попал в захват, и его поползновения освободиться из пут, были встречены мрачными и тщетными бликами со стороны Флоренс Найтингейл[5].