— Я думаю, вы здесь не употребляете арифметику Добелля? — робко спросил он.

— Нет, — отвечал учитель.

— Плохо дело. Он, должно быть, вышел из моды, этот Добелль. Я сам учился по Добеллю. А грамматику Парсинга? Вы, кажется, не употребляете также и грамматику Парсинга?

— Нет, — отвечал учитель, смягчаясь еще более при виде смущенного лица дяди Бена и с улыбкой глядя на него.

— И то же самое, вероятно, придется сказать об астрономии и алгебре Джонса? Времена переменились. У вас тут в ходу все новенькое, — продолжал он с напускной беспечностью, но старательно избегая взгляда учителя. — Для человека, обучавшегося по Парсингу, Добеллю и Джонсу, в наше время совсем нет ходу.

Учитель ничего не отвечал. Заметив, как краска приливала к лицу дяди Бена и снова отливала, он с серьезным лицом склонился над своими книгами. Это обстоятельство как будто успокоило его собеседника, и тот все еще отвернув лицо и глядя в окно, продолжал:

— Если бы у вас были те книги… которых у вас нет… Я думал было попросить вас кое о чем. Мне пришло в голову… так оказать, обновить свои знания. Опять пройти старые книги… так… знаете, для препровождения времени. Думал, после окончания ваших школьных занятий, заглянуть, эдак, знаете, к вам и кое-что повторить? Вы считайте меня сверхштатным учеником… и я буду платить особо… но это, знаете, останется между нами… только для времяпровождения, знаете…

В то время как учитель, улыбаясь, поднимал голову, он вдруг опять отвернулся к окну.

— Сорока, знаете, очень смелая птица, и залетает в самую школу. Я думаю, им кажется, что тут прохладнее…

— Но если вы серьезно хотите учиться, дядя Бен, то не все ли равно, по каким книгам… правила те же самые, как вам известно, — поощрил его учитель.

Лицо дяди Бена, повеселевшее было, вдруг омрачилось. Он взял книгу из рук учителя, стараясь не встретиться с ним глазами, повертел ее в руках и положил обратно так осторожно, точно она была стеклянная, и он боялся разбить ее.

— Разумеется, — пробормотал он с притворной развязностью, — разумеется. Правила одни и те же.

Тем не менее он совсем задыхался, и крупные капли пота выступили на его гладком большом лбу.

— Что касается письма, — продолжал учитель еще дружелюбнее, заметив эти признаки смущения, — то, как вам известно, всякая пропись годится.

Он беспечно подал свое перо дяде Бену. Большая рука застенчиво взялась за перо, но при этом ухватилась за него так робко и так неуклюже, что видно было сразу, что совсем не привыкла держать его, и учитель должен был отойти к окну и тоже поглядеть на птиц.

— Ужасно смелые — эти сороки, — сказал опять дядя Бен, кладя перо обратно около книг и глядя на свои пальцы с таким видом, как будто они совершили операцию необычайной трудности и деликатности. — Они ничего-таки не боятся, не правда ли?

Наступило вновь молчание. Учитель вдруг отвернулся от окна.

— Знаете, что я вам скажу, дядя Бен, — проговорил он с решимостью и очень серьезно, — бросьте вы Добелля, и Парсинга, и Джонса, и старинные гусиные перья, к которым, я вижу, вы привыкли и начните сначала, точно вы никогда ничему не учились. Забудьте их, говорю вам. Конечно, это трудно сделать, — и он отвернулся от окна, — но вы должны так поступить.

Он должен был снова отвернуться к окну: радость, преобразившая лицо дяди Бена, когда он это говорил, вызвала слезы на его собственных глазах. Смиренный ревнитель знания торопливо ответил, что он постарается.

— И начните опять сначала, — продолжал учитель ласково. — Совсем, знаете, как если бы вы были ребенком.

— Так, так, — с восторгом потирал руки дядя Бен, — вот это по-моему! Вот это я говорил как раз Рупу…

— Значит, вы уже говорили с другими об этом, — удивился учитель. — Я думал, вы хотите держать это в секрете.

— Да, конечно, но я, знаете, условился с Рупертом Фильджи, что если вы ничего не будете иметь против этого, то я буду ему платить по двадцати пяти центов каждый раз, как вы позволите ему прийти сюда и помогать мне, и сторожить школу и, знаете, никого в нее не пускать. А Руп умный мальчик, сами знаете.

Учитель подумал с минуту и решил, что дядя Бен по всей вероятности прав! Руперт Фильджи, красивый четырнадцатилетний мальчик, был также оригинальный, сильный характер; юная живость и смелый, честный нрав его привлекали учителя. Руперт был хороший ученик и обещал стать еще лучше, и занятия с дядей Беном не только не помешают школьной дисциплине, но могут быть даже полезны.

Тем не менее он добродушно спросил:

— Но разве вы не могли бы легче и безопаснее заниматься у себя дома? Я мог бы, знаете, дать вам денег на поддержание и приходить два раза в неделю.

Радостное лицо дяди Бена вдруг омрачилось.

— Это было бы не так удобно для меня и для Рупа, — сказал он нерешительно. — Видите ли, что обстановка шкоды тут важна, и тишина, и общий характер, напоминающий об учении. И ребята, которые непременно заберутся ко мне в избушку, если узнают, что я учусь, сюда не посмеют придти.

— Хорошо, — отвечал учитель, — приходите сюда.

Заметив, что его собеседник старается извлечь из горла слова благодарности, а из кармана кошелек, при чем то и другое ему никак не удается, он спокойно прибавил:

— Я приготовлю вам несколько прописей для начала.

И продолжал писать несколько начатых им примеров для малютки Джонни Фильджи.

— Премного вам благодарен, м-р Форд, — сказал дядя Бен чуть слышно, — и если бы вы были так добры назначить плату…

М-р Форд быстро повернулся и протянул руку собеседнику, так что тот вынужден был вынуть свою из кармана, чтобы пожать ее.

— Милости просим, приходите, когда хотите; но я могу дозволить это только даром, и вы мне лучше и не говорите о том, что намерены вознаградить Руперта.

Он потряс руку смущенного дяди Бена и, сказав, что оставит его теперь на некоторое время одного, взял шляпу и направился к двери.

— Так вы думаете, что мне лучше выкинуть за борт Добелля и компанию, — медленно проговорил дядя Бен, глядя на приготовленную для него пропись.

— Без сомнения, — отвечал учитель с полной серьезностью.

— И начать сначала как малый ребенок?

— Как малый ребенок, — подтвердил учитель, выходя из-под крыльца.

Несколько минут позже, докурив сигару на площадке, он заглянул в окно школы. Дядя Бен, сняв сюртук и жилет и засучив рукава рубашки на мощных руках, очевидно, отбросил Добелля с товарищами и, согнувшись в три погибели, с вспотевшим лбом, склонил смущенное лицо над конторкой учителя, стараясь выводить буквы, вкривь и вкось, действительно как малый ребенок.

Пока дети медленно рассаживались по своим местам на следующее утро, учитель ловил удобную минутку переговорить с Рупертом. Этот красивый, но не особенно любезный юноша был по обыкновению окружен толпой женских поклонниц, к которым, надо прибавить, он питал невыразимое презрение.

Возможно, что это здоровое направление ума привлекало к нему учителя, а потому он не без удовольствия слушал обрывки его презрительных замечаний своим поклонницам.

— Ну! — обращаясь к Клоринде Джонс, — пожалуйста не сопите! А вы — повернувшись к Октавии Ден, — не дышите над моей головой. Если я что ненавижу, так это когда девчонки на меня дышат. Да, да! Вы дышали мне в затылок. Я это чувствовал. И вы также… вечно сопите… О! да! вам хочется знать, для чего я принес другую пропись и другую арифметику, мисс любопытная! Ну, что дадите, если я скажу? Хотите знать, хорошенькая ли она, — (с невыразимым презрением напирая на эпитет хорошенькая!) — Нет, она не хорошенькая. У девчонок вечно на уме хорошенькое, да любопытное. Ну, брысь! Отстаньте! Разве вы не видите, что учитель на вас смотрит, стыдитесь!

Он поймал выразительный взгляд учителя и подошел к нему, слегка смутясь, с краской досады на красивом лице и с взъерошенными каштановыми кудрями. Одна кудерька в особенности, которую Октавия украдкой обвила вокруг своего пальца, торчала точно петуший гребень на его голове.