Полуудивленная, полунедоверчивая улыбка мелькнула на лице Гаррисона.

— Само собой разумеется, вы не хотели ранить его, — сухо проговорил он, — но оставим это. Встаньте и уходите скорей, пока можно, — прибавил он нетерпеливо, с многозначительным взглядом на одного или двух людей, которые подходили. — Уходите, говорят вам!

— Ни за что! — сказал с воодушевлением молодой человек. — Не уйду, пока он не узнает, что не моя рука поразила его.

Мак-Кинстри с трудом приподнялся на локоть.

— Меня задело вот сюда, — сказал он, указывая на бедро, — и сразило как раз в тот момент, как я пошел по вторичному зову.

— Но не я сделал это, Мак-Кинстри. Клянусь вам. Послушайте меня! Ради Бога скажите, что вы верите мне!

Мак-Кинстри обратил свои сонные, мутные глаза на учителя, как бы смутно припоминая что-то.

— Отойдите на минутку, — сказал он Гаррисону, вяло махнув искалеченной рукой, — я хочу поговорить с этим человеком.

Гаррисон отошел на несколько шагов, и учитель попытался взять раненого за руку, но тот отстранил его жестом.

— Куда вы девали Кресси? — спросил медленно Мак-Кинстри.

— Я не понимаю вас, — пробормотал Форд.

— Зачем вы прячете ее от меня? — повторял Мак-Кинстри, с трудом произнося слова. — Куда вы ее девали, чтобы убежать с ней, после… после этого?

— Я не прячу ее! Я не собираюсь бежать с ней. Я не знаю, где она. Я не видел ее с тех пор, как мы расстались с ней сегодня по утру, — отвечал учитель поспешно, но с таким удивлением, что его не мог не заметить даже его слушатель, ум которого был омрачен болью.

— Это правда? — спросил Мак-Кинстри, кладя руку на плечо учителю и глядя ему прямо в глаза.

— Истинная правда, — с жаром ответил Форд, — как правда и то, что я не поднимал на вас руки.

Мак-Кинстри махнул Гаррисону и двум другим, которые были по близости, и сказал, когда они подошли:

— Ну, братцы, снесите-ка меня на мызу, а ему, — указывая на Форда, — дайте лучшего из ваших коней, пусть скачет за доктором. Я вообще не прибегаю к помощи докторов, но это нужно для старухи, — важно пояснил он.

Он умолк и, придвинув голову учителя, сказал ему на ухо.

— Когда я увижу, чья пуля, тогда я стану… спокойнее!

Мрачные глаза его многозначительно глядели на учителя, и тот понял намек. Он быстро вскочил на ноги, подбежал к лошади, сел на нее и поскакал за медиком, между тем как Мак-Кинстри, закрыв тяжелые веки, лишился чувств в ожидании того спокойствия, которое надеялся обрести вне этой жизни.

В числе различных сантиментальных глупостей, которые взрослые люди думают о детях, нет более нелепой и неверной, как успокоительная вера в детское глубокое неведение событий, среди которых они ежедневно вращаются, неведение мотивов и характеров людей, окружающих их. Случайные обмолвки enfants terribles ничто в сравнении с опасными секретами, которые скромный ребенок ежедневно узнает и глубоко таит в своем маленьком сердечке. Общество должно быть глубоко благодарно за этот такт и осторожность — качества, чаще встречающиеся в детях, чем во взрослых людях — и самый совершенный из светских людей мог бы поучиться у маленькой аудитории невозмутимости, с какой она выслушивает от взрослых ложь и наружно принимает, за нравственные и истинные, пустые фразы, которые сочиняются для обихода.

Поэтому неудивительно, что малолетняя колония в Инджиан-Спринге знала гораздо больше об истинных отношениях Кресси Мак-Кинстри к ее поклонникам, нежели сами эти поклонники. Конечно, это не выражалось словами — дети редко сплетничают в такой форме, как взрослые. Шепот, смех, часто кажущийся бессмысленным, передают от одного к другому известие, имеющее значение, а часто необъяснимый взрыв хохота, приписываемый взрослыми «животному веселью» — свойство гораздо менее свойственное детям, нежели воображают — является единственным выражением какого-нибудь открытия, ускользнувшего от проницательности взрослых.

Детская простота дяди Бена была симпатичнее детям и хотя по самой этой причине они относились к нему не с большим уважением, чем друг к другу, но за то порой бывали с ним более откровенны.

Главным образом, Руперт Фильджи относился к нему с некоторого рода покровительством, хотя по временам и сомневался в его здравомыслии, несмотря на обещанное место доверенного клерка, которое он должен был от него получить.

В тот день, как случились события, рассказанные в предыдущей главе, Руперт, возвращаясь из школы, был несколько удивлен, увидя дядю Бена, усевшегося на заборе, около скромной двери жилища Фильджи и, очевидно, его поджидавшего. Медленно слезая с забора при приближении Руперта и Джонни, он несколько мгновений с таинственной и лукавой улыбкой поглядел на Руперта.

— Руп, старина, у вас уже, поди, упакованы ваши вещи?

Краска удовольствия залила прелестное лицо мальчика. Он бросил, однако, беглый взгляд на прицепившегося к нему Джонни.

— Потому что мы рассчитываем выехать в Сакраменто в четыре часа, — продолжал дядя Бен, наслаждаясь скептическим наполовину удивлением Руперта. — Вы поступаете ко мне на службу, так сказать, с этого часа, на жалованье в семьдесят пять долларов в месяц, с квартирой и содержанием, в качестве доверенного клерка, так ведь?

Ямочки на щеках Руперта явственно обозначились в его милом, почти женственном смущении.

— Но, как же папа… — пробормотал он.

— С ним мы уже сладили дело. Он согласен.

— Но?…

Дядя Бен следил за взглядом Руперта, остановившимся на Джонни, который, однако, казался погруженным в созерцание узора на галстухе дяди Бена.

— И это тоже улажено, — сказал он с значительной улыбкой. — За ним будет ходить китаец. Он уже нанят.

— А учитель… м-р Форд… вы ему сообщили об этом? — спросил Руперт, расцветая.

Дядя Бен слегка кашлянул.

— Он тоже согласен, как мне кажется. То есть он почти что согласился на это в общем разговоре со мной, неделю тому назад.

И он задумчиво вытер рот.

Тень подозрения омрачила темные глаза мальчика.

— Не едет ли с нами еще кто-нибудь? — поспешно спросил он.

— На этот раз, нет, — снисходительно отвечал дядя Бен. — Видите ли, Руп, — продолжал он, отводя его в сторону с видом забавно-таинственным, — это дело принадлежит к частной и конфиденциальной переписке нашего дома. Из известий, полученных нами…

— Нами? — перебил Руперт.

— Нами, то есть фирмой, знаете, — продолжал дядя Бен с напыщенной торжественностью, — мы едем — то есть вы, да я, Руп, — мы едем в Сакраменто, для расследования одного обстоятельства; мы должны узнать про одну лэди, замужем она или разведена, и где она живет, и чем занимается, ну, и все такое, и вступить с нею в переговоры, в конфиденциальную, так сказать, беседу; вы войдете к ней в дом, а я буду ждать на улице, пока вы меня кликнете, если понадобится.

Заметив, что Руперт несколько смущен этими странными подробностями, он оставил пока эту тему и, заглянув в портфель, сказал:

— Я сделал список предметов, о которых мы подробнее поговорим дорогой.

И снова рекомендовал Руперту не опоздать в почтовую контору с своим багажом и весело с ним простился.

Когда он исчез, Джонни Фильджи, не говоря ни слова в пояснение, принялся теребить брата, бить его по ногам и по рукам, сопровождая свои удары неясными восклицаниями и в конце концов залился горькими слезами, бросился на землю и заболтал в воздухе ногами. Руперт принимал все эти характерные знаки оскорбленных и отчаянных чувств очень снисходительно, повторяя только:

— Ну, перестань, Джонни, перестань же!

И, наконец, снес его насильно в дом.

Там Джонни объявил, что убьет всякого китайца, который вздумает его раздевать и одевать, и подожжет дом, если брат так низко бросит его, и Руперт вынужден был немножко поплакать над безумствовавшим братишкой.

Но в конце концов Джонни допустил утешить себя апельсином и перочинным ножом с четырьмя лезвиями и развлекся, следя за тем, как укладывалось имущество Руперта. Руперт утешал его тем, что скоро вернется назад и привезет ему золотые часы, и Джонни, ослепленный такой великолепной перспективой, великодушно согласился топить печи и мыть посуду. После нескольких детских замечаний на счет отсутствовавшего родителя, который в это время играл в polier в «Магнолия-Салоне», — замечаний, которые было бы не совсем приятно услышать этому человеку, — он был душой общества, но нерадивым семьянином, — и, пролив еще несколько слез, они, наконец, расстались. И тут вдруг Джонни до того проникся сознанием пустоты жизни и суетой вещей вообще, что решился бежать из дому.