Если успехи дяди Бена были медленнее, за то не менее удовлетворительны. Без всякого воображения и даже без энтузиазма, он брал упорным и настойчивым трудолюбием. Когда раздражительному и нетерпеливому Руперту Фильджи надоедало возиться с тупым и непонятливым учеником, то сам учитель, тронутый вспотевшим лбом и растерянным взглядом дяди Бена, часто посвящал остаток дня раскрытию для него тайн науки, давая ему списывать крупные прописи, даже водя его рукой по бумаге, как с ребенком. По временам очевидная неспособность дяди Бена напоминала ему о коварной догадке Руперта. Неужели он из любви в знанию терпел все эти мучения? Это трудно было совместить с тем, что Инджиан-Спринг знал об его прошлом и о его честолюбивых планах. Он был простым рудокопом, без всяких научных или технических познаний, без самого поверхностного знакомства с арифметикой и уменья кое-как нацарапать свое имя, и это было до сих пор вполне достаточно для его потребностей. И однако писанию он предавался с особенным рвением. Учитель нашел нужным однажды заметить ему:
— Если бы вы так же усердно копировали буквы прописи, то дело было бы лучше. Ваша подпись и без того разборчива.
— Но она не совсем в порядке, м-р Форд, — сказал дядя Бен, с недоверием поглядывая на свою подпись, — в ней чего-то недостает.
— Как так? Поглядите, все буквы на лицо: Добни — не очень четко, правда, но все буквы выведены, как следует.
— В том-то и дело, м-р Форд, что не все буквы на лицо. Я писал всегда Добни, чтобы выгадать время и чернила, а следует-то ведь писать Добиньи, — сказал дядя Бен, произнеся слово по складам.
— Но ведь тогда будет не Добни, а д'Обиньи.
— Да, именно.
— Это ваше имя?
— А то как же?
Учитель с сомнением поглядел на дядю Бена. Неужели это еще другая форма Добелльской иллюзии?
— Ваш отец был француз? — спросил он, наконец.
Дядя Бен помолчал, как бы стараясь припомнить это неважное обстоятельство.
— Нет.
— А ваш дед?
— Кажется, нет. По крайней мере по мне этого не видно.
— Кто были ваш отец или дед: вояжеры или трапперы, или уроженцы Канады?
— Они были из графства Пейк, в Миссури.
Учитель продолжал с сомнением глядеть на дядю Бена.
— Но ведь вас зовут Добни. Почему вы думаете, что ваше настоящее имя д'Обиньи?
— А потому, что оно так пишется на письмах, которые приходят ко мне из Штатов. Вот, поглядите.
Он стал рыться в карманах и в конце концов достал старый кошелек, а из него вытащил смятый конверт и, тщательно разгладив его, сравнил с своей подписью.
— Вот, поглядите. Видите… д'Обиньи.
Учитель все еще колебался. В сущности в этом не было ничего невозможного. Он припоминал другие случаи такого же превращения имен среди калифорнийской эмиграции. Но все же не мог удержаться, чтобы не заметить:
— Значит, вы находите, что имя д'Обиньи лучше, нежели Добни?
— А вы как думаете?
— Женщинам оно больше понравится. Ваша жена, если бы она у вас была, наверное предпочла бы, чтобы ее звали м-с д'Обиньи, а не Добни.
Это случайное замечание попало в цель. Дядя Бен внезапно покраснел до ушей.
— Я не думал об этом, — поспешно сказал он. — У меня была другая мысль. Я думал, что в деловых сношениях и денежных делах гораздо лучше, если ваше имя более внушительно. Если бы, например, я пожелал накупить акций какого-нибудь общества или стать его директором, то было бы согласнее с делом купить их на имя д'Обиньи.
М-р Форд слушал с некоторым нетерпеливым пренебрежением. Худо было уже то, что дядя Бен проявил способность к лганью, когда старался обморочить на счет своего первоначального образования, но выдавать себя за капиталиста ради того только, чтобы польстить своему ребяческому тщеславию — это было и жалко, и гадко.
Не было сомнения в том, что он лгал, говоря, что учился прежде в школе; вряд ли возможно, чтобы его звали действительно д'Обиньи и вполне очевидно — оставляя уже в стороне тот факт, что его знали, как беднейшего рудокопа, — что он лжет на счет акций. Подобно большинству логических резонеров, м-р Форд забывал, что люди могут быть нелогичны и непоследовательны, будучи искренними. Он отвернулся, не говоря ни слова, как бы желая этим показать, что он не желает более беседовать.
— На этих днях, — продолжал дядя Бен с тупой настойчивостью, — я вам кое-что сообщу.
— Я советую вам пока оставить это и заниматься вашим уроком, — резко сказал учитель.
— Так, так, — торопливо ответил дядя Бен, покраснев, словно рак. — Урок прежде всего, малый, это верно.
Он опять взял перо в руки и принял прежнюю трудовую позу. Но через несколько секунд стало очевидным, что или строгий окрик учителя или же его собственные размышления расстроили дядю Бена. Он беспрестанно вытирал перо, подходя для этого к окну, посвистывал и вообще как бы щеголял развязностью манер и веселостью. Он даже запел сквозь зубы, повторяя только что сказанные слова: «Так, так, урок прежде всего, малый, это вер-н-o». Последнее слово, с особенным ударением на о, он повторил несколько раз, поглядывая на учителя, который казался поглощенным своим делом за конторкой. Наконец, дядя Бен встал, старательно отложил книги в сторону, сложив их пирамидкой возле локтя бесчувственного м-ра Форда и, высоко поднимая свои ноги, осторожно ступая ими, подошел к крюку, на котором висели его сюртук и шляпа, собираясь надевать их, он вдруг как будто нашел не совсем приличным переодеваться в школе и, взяв их в руки, отправился к выходу.
— Я вспомнил, что мне надо повидаться с одним человеком, — объявил он, — итак, до завтра.
И исчез, потихоньку насвистывая.
И обычная лесная тишина обступила школу. Слабое угрызение совести проснулось в сердце учителя. И однако он помнил, что дядя Бен выслушивал без обиды и как веселую шутку гораздо более прямые обвинения от Руперта Фильджи, а что он сам руководился лишь чувством долга в своих действиях с этим человеком. Но сознательное исполнение долга относительно ближнего, причинением ему боли ради его собственной пользы, не всегда доставляет безмятежный покой душе того, кто причиняет боль… быть может, потому, что, при несовершенной организации человека, боль всего для него чувствительнее. Как бы то ни было, м-р Форд чувствовал себя неприятно и, как всегда водится в этих случаях, сердился только на невинную причину этого ощущения.
Почему дядя Бен оскорбился тем, что он не захотел выслушать его басен? Вот награда за то, что он с самого начала допустил его врать. Это ему урок на будущее время. Тем не менее он встал и подошел к двери. Фигуру дяди Бена уже почти нельзя было отличить между деревьями, но по движениям его плеч видно было, что он все еще ступает тихо и осторожно, высоко занося ноги, точно идет по топкому и неверному грунту.
Безмолвие царило по-прежнему, и учитель машинально озирал скамья и пюпитры, чтобы прибрать позабытые учениками вещи и раскиданные книги и тетради. Несколько полевых цветов, собранных преданной Октавией Ден, аккуратно связанных черной ниточкой и регулярно воткнутых за чернилицу на пюпитре у Руперта, все еще валялись на полу, куда их с такой же регулярностью отправлял этот гордый Адонис. Поднимая аспидную доску, валявшуюся под скамейкой, учитель обратил внимание на карикатуру, которую позабыли с нее стереть. М-р Форд сразу признал в ней работу юного, но крайне сатирического Джонни Фильджи. Широким мазком, с ясностью сюжета, с обилием подробностей, они представляли дядю Бена лежащим на полу под розгой Руперта Фильджи и под наблюдением Кресси Мак-Кинстри, изображенной в профиль. Смелый реализм, выразившийся в подписях под каждой фигурой, не оставлял никакого сомнения на счет их личностей. Также смело и не менее красноречиво был передан разговор между двумя сторонами посредством шаров, прикрепленных к их рту с пояснительными надписями:
