Вот это речи в духе Риты Зюссфельд. Она обнаруживает в словах Валентина Пундта «ошеломительную близость» к своим взглядам и, поддаваясь чудодейственности легкого головокружения от первой сигареты, констатирует, что у них, кажется, намечается общность взглядов, а при этом уже можно кое-что предпринять. Она подозревает, что разногласия и даже уныние проявились у них только потому, что они привлекли неподходящие примеры; судовой врач, который уклоняется от своих истинных обязанностей, часовой, который скрепя сердце помогает беглецу, и, что уж скрывать, мать, которая поступает вопреки своим чувствам. Примеры отобраны были с лучшими намерениями, чего, однако, оказалось совершенно недостаточно. Им следовало подготовиться иначе. Как? Ну, поначалу хотя бы назвать требуемые качества истинно живого примера, а затем уже искать соответствующие образцы; но теперь у нее есть предложение. Она вовсе не готова все бросить и распрощаться с ними, а потому предлагает, чтобы каждый изложил свой запасной вариант, она надеется, что у каждого из них был таковой при подготовительной работе, то есть второй, запасной пример, который они не обнародовали, считая, что он не выдержит испытания. Какой в этом смысл? По крайней мере они смогут их сравнить, а она, Рита Зюссфельд, всегда была любительницей сравнений.
— Так давайте же изложим вкратце эти варианты, и пусть они будут нашим прощальным подарком друг другу. Вот в двух словах мой запасной пример:
В рыхлом песке у северогерманских берегов увязло судно, команда отреклась от него, спасательная служба отреклась от него, и только зимние бури бушуют над ним. Фотографии, которые делаются с интервалом в месяц-другой, ясно показывают основательную работу моря и ветра: надстройки на палубе разбиты, корпус судна погружается все глубже и глубже, угол крена все увеличивается; всем ясно, что судно погибло. Через полтора года владелец небольшой частной спасательной фирмы покупает эту развалюху, хотя все его отговаривают и предостерегают. Он снаряжает спасательные суда и весной начинает работы прежде всего по расчистке прохода в песке. Спокойное море, умеренные ветры — погода ему благоприятствует, но первая же попытка отбуксировать судно кончается тем, что переворачивается буксир, работы приходится прервать. В конце лета они предпринимают новую попытку, расчищают проход, поднимают обветшавшее судно, и оно начинает понемногу двигаться за буксиром, во всяком случае оно отделяется от грунта. Но больших результатов спасательной фирме не удалось добиться, а осенью работы вновь пришлось прекратить, ибо в период штормов флоту не разрешено находиться в открытом море. Они ждут до весны, владелец одалживает денег, и снова прежде всего приходится углублять проход, но внезапно разражается шторм, нескольких человек из команды смыло в море, спасательные работы вновь прерывают. Все советуют владельцу бросить это безнадежное дело, и настойчивее всего — жена, но он предпринимает еще две попытки, и до начала осенних штормов ему удается наконец выволочь старую посудину из песка.
Судно всплыло, море в тот день настроено мирно, в напряженной тишине старую посудину буксируют к берегу. А ночью над морем встал туман, и в тумане спасенное судно протаранил канатный паром.
— Вот так, — говорит Рита Зюссфельд, — в общих чертах, наметки моего запасного варианта: пример упорства, о котором можно лишь мечтать.
Никто не спешит высказаться, пока не спешит; Пундт добывает последние кукурузные зерна из фарфоровой миски, Хеллер не в силах оторваться от гравюры; она изображает сцену средневековой охоты, очевидно травлю кабана, во время которой два конных охотника, как ни странно, пронзают копьями не мирное на вид животное, а возбужденных охотой яростных псов.
— Разве у вас, господин Пундт, нет в запасе варианта?
Как же, как же, но после всего, что он понял из обмена мнениями, ему даже и говорить о нем не хочется, ну, а если уж, то очень коротко, ибо пример, который он собирается предложить…
— Итак, представьте себе зал ожидания на вокзале, пустой, плохо освещенный, время — вечер. Каждый бывал на таком вокзале. И не один раз приходилось видеть такую картину. На посыпанном песком деревянном полу лежат военнопленные, они готовятся ко сну. Поезд, который отвезет их в лагерь, ожидается только утром. У окон, у выхода из зала, у двери в уборную прикорнули уставшие часовые. Поздний вечер, солдаты уже давно спят, на станцию прибывает транспорт, который идет в противоположном направлении. Этот поезд везет домой солдат, отбывших свой срок плена. Разные транспорты, разные направления, разные настроения. В полночь бывших военнопленных так же впускают в зал ожидания, а через зал протягивают веревку, чтобы солдаты не перемешались. Но в возникшей тесноте не избежать соприкосновения, кое-где солдаты из разных транспортов лежат рядом. Ведь все это вполне можно себе представить.
Вот так именно лежат два солдата, пожилой, у которого плен уже позади, и очень молодой, которому все еще предстоит. Тела их соприкасаются, лица их так близко друг от друга, что они перешептываются, не боясь, что их услышит часовой. Пожилой шепотом расспрашивает молодого, поначалу отметая все его пустые страхи и всякие слухи, просит рассказать все, что он помнит о родине, — оба они из одного города. Не думайте только, что сейчас они обнаружат родство или что общие воспоминания об улицах, площадях, запахах определят концовку ночного разговора. На прямой вопрос пожилого молодой солдат отвечает, что собирался стать орнитологом, потом они поговорили об условиях жизни на родине, и под конец пожилой солдат посоветовал молодому хорошенько выспаться. В те времена люди научились спать в любых условиях, разборчивыми быть не приходилось. Когда молодого солдата разбудили, его транспорт уже отошел, тот транспорт, который вез солдат в плен. В кармане шинели он нашел деревянную птичку и документ, отпускное свидетельство. Солдаты выстраиваются на перекличку, число совпадает, им разрешено сесть в поезд, у которого сменили паровоз.
— Вот, — говорит Пундт, — это мой запасной вариант, и вам вовсе незачем высказывать свои соображения, у меня, я полагаю, куда больше возражений против этого примера, чем у вас. В рассказе все совершается без единого звука, однако невозможно не услышать его громовых призывов. А сколь часто мы попадаем в плен, не правда ли, сколь часто нам предоставляется миг, когда хотелось бы заполучить чужую судьбу. Пример без надлежащего урока, без по крайней мере приемлемого урока мы не вправе предлагать молодежи. Позвольте мне взять еще джема и хлебец.
Все наблюдают, как Пундт налепил точно рассчитанным движением горку обезжиренного творога на хрустящий хлебец, все ждут, что стоит ему откусить, и тут треснет фанера, лопнет сухая штукатурка да мыши вгрызутся в блинтуса, но ожидаемых звуков, какими обычно ошеломляет хрустящий хлебец, не последовало, очевидно хлебец намок.
Теперь наступила очередь коллеги Хеллера, никто, однако, не предлагает ему обнародовать свой запасной вариант, никто и не ожидает от него такового; а потому вполне оправдано удивление, которое вызывает Хеллер своим спокойным замечанием, что он принес не просто вариант, но, как он полагает, вполне пригодный пример, и он потому только скрывал его, что их задача в целом ему все менее и менее по душе; он же решительно против любой педагогической амброзии. Не ратуя за свой пример, он его просто сейчас продемонстрирует, если не для оценки, то для сведения.
— Итак, представьте себе затопленную территорию, к примеру северогерманскую низменность после шторма. Мимо верхушек деревьев плывет в сумеречном мраке плот, связанный из канистр, и направляется к брошенным домам. На плоту сидит старик, вокруг него навалены ящики, узлы. Самодельным веслом он приподнимает провисшие, упавшие в воду телефонные провода и проскальзывает под ними. Он гребет не торопясь, но упорно, вода стоит неподвижно. Как только появляются моторные лодки саперов, старик укрывается в ветвях деревьев и выжидает, пока они не скроются из виду. Я опускаю его наблюдения, меры предосторожности, его нескончаемые монологи, которые он ведет в самом рассказе. Старик гребет к отдаленному дому, объезжает его, неторопливо подплывает к верхушке водосточной трубы. Слуховое окно на крыше открыто. Старик привязывает плот. Через слуховое окно забирается в дом, видимо принадлежавший крестьянам-садоводам, многие поколения которых жили в этих местах. Терпение и бережливость принесли им достаток. Старик открывает шкафы и комоды, те, что успели внести на чердак, но не вывезли. Он перерывает корзины. Перебирает вещи, висящие на железных крюках, ввинченных в потолочные балки. То тут, то там он находит кое-что стоящее и либо заталкивает находки в мешок, либо несет к слуховому окну. Вторично обшаривая один из шкафов, он, кажется, наткнулся на самую ценную находку — старинный серебряный убор, он тотчас выносит его на плот и прячет в водонепроницаемый мешок. Теперь старик быстро развязывает узлы веревок и уже хочет отплыть, как вдруг слышит жалобное хныканье. Его это ничуть не касается, бесшумными ударами весла ой гонит свой плот прочь, поначалу торопливо, потом все медленней, чувствуется, что у него созревает решение: он гребёт назад. Под крышей он находит женщину с грудным младенцем, и, хотя понимает, что она все видела, он берет ее на плот. Ни словом не обменялись они в пути. Под нескончаемое бормотание старик гонит плот к горизонту, туда, где вырисовывается станция железной дороги, где горят огни. Там находится спасательный пункт. Ни слова на прощанье, ни слова благодарности, не сам он, а другие помогают женщине перебраться с плота на сушу, а она, зная, что у него в мешке, даже не смотрит ему вслед, когда, отказавшись от хлеба и горячего кофе, он торопливо оттолкнулся и поплыл прочь, в утихомиренную водную пустыню.
