Не хотел бы Валентин Пундт посмотреть выставку? Она как раз открылась. Выставка достойна внимания: «Детские портреты кисти европейских художников». Да, если он выкроит время, то посетит эту выставку.

И вообще — Рита Зюссфельд отпускает руль, чтобы растереть кучку упавшего пепла по темно — синей шерстяной юбке, — в Гамбурге уйма достопримечательного, как раз в эти ноябрьские дни, и надобно тщательно рассчитать свое время, чтобы увидеть главное. Например, гамбургский порт отмечает юбилей. А в залах пароходства «Плантен ун Бломен» открыта традиционная выставка скандинавских продуктов. Интереснейшие вечера, утренники и прочее проводятся также в рамках Недели дружбы с полицией.

И Недели Баха. И Международного фестиваля кукольных театров. Время — если уж они выудят для себя что-нибудь стоящее — они найдут, их издателя, доктора Дункхазе, все равно нет в городе, он вернется только через несколько дней.

Переехав Ломбардский мост, Рита Зюссфельд сворачивает направо, что удается ей без каких-либо последствий, и едет вдоль Альстера, пустынной сейчас, апатичной, черным — черной реки; не видно белоснежных парусов, готовых дать балетное представление; стеклянные стены огромных зданий страховых обществ, где келейно управляют отечественными невзгодами, безуспешно ищут в воде свое колеблющееся отражение; на деревянных мостках не теснятся, с грозным шипением защищая свои позиции, вислозадые лебеди. Сейчас, в конце ноября, рекой без раздельно завладели дикие утки, кругловатые, точно темные стеклянные шары закрепленной якорем сети, они недвижными рядами покачиваются на воде. На фоне общеизвестной графики плакучих ив, слоняясь по так называемой пешеходной тропе, плохо различимые не столько из-за тумана, сколько из-за грязноватой дымки, молодые люди, довольствующиеся на удивление скудной одеждой, демонстрируют типичные гамбургские парочки: они играючи душат друг друга, применяют простой и двойной нельсон, пытаются совершить бросок на землю, выполнить захват шеи сверху, и ежесекундно сливают губы, скрытые длинными гривами.

Валентин Пундт, почтенный педагог, приглядывается к женщине за рулем и невольно вспоминает известную игрушку — стеклянный шар, в котором искусственная вьюга заметает крошечный домик и еловую рощицу.

Светофор на Альте-Рабенштрассе мигнул красным светом, Пундт прочел, поначалу тихонько, название улицы, а потом громко спрашивает:

— Это Альте-Рабенштрассе?

И так как Рита Зюссфельд подтверждает его предположение, он, проведя рукой по гладко зачесанным седым волосам, потирает лоб, словно пытаясь воскресить что-то в памяти, заставить свою память что-то восстановить, чего он хоть и не забывал, но все же отложил на неопределенное время.

— Так это, стало быть, Альте-Рабенштрассе?

— Да.

— Мне бы надо как-нибудь заехать сюда, забрать кое-что, вещи, которые ждут уже полтора месяца. Много времени на это не потребуется.

Рита замечает изменившееся выражение его лица, этакую жесткую собранность и внезапную отчужденность, что, должно быть, вызвано чем-то ей неизвестным, а потому спрашивает:

— Сейчас? Хотите, сейчас заедем?

— Если это возможно, — отвечает Валентин Пундт.

Но так как указатель левого поворота регулярно прекращает свою деятельность осенью, самое позднее после первого снега, Рита Зюссфельд опускает стекло, вытягивает левую руку и, легонько пощелкивая пальцами, дает по пять следующему за ней водителю, что она, как только зажжется зеленый свет, повернет налево, на Альте-Рабенштрассе.

Улица короткая, крутая.

— Помедленней, нельзя ли ехать помедленней? Это старый дом, с палисадником… Небольшой, с лоскуток, палисадник… Вот, кажется, здесь. Можно здесь остановиться?

Рита Зюссфельд не обнаруживает ни впереди, ни позади никакого злака, она останавливает машину и предлагает свою помощь, но директор Пундт отрицательно качает головой: все, что там хранится, он и сам донесет, коробка и чемодан, все собрано уже давным-давно, большое спасибо. И он выбирается из тесной, по теплой машины, выдвигает вперед плечо, поворачивается на тридцать градусов и, наклонив голову, выволакивает из машины ногу и плечи, а затем, оттолкнувшись, наконец весь корпус. Пола, правая пола, вся почернела, задубела и даже сморщилась, отчего создается впечатление, что пальто с одного бока короче — позже, в отеле, Валентин Пундт разглядит ее внимательнее. А сейчас этот крупный человек с непокрытой головой пересекает крошечный палисадник, нажимает кнопку звонка, толкает дверь и входит в дом, ни разу и с обернувшись.

Рита Зюссфельд, редактор и составитель хрестоматий, немало удивлена, как быстро возвращается Пундт, во всяком случае, он, как и говорил, возвращается с небольшим чемоданом и перевязанной коробкой — видимо, обменялся с хозяевами двумя — тремя словами, а то и вовсе не поговорил, — лицо его все еще выражает жесткую собранность и решительную готовность отпора, а свое особое отношение к ноше он доказывает тем, что несет ее к машине с необычайной бережностью и размещает на заднем сиденье.

— Надеюсь, это не новые тексты? — спрашивает Рита Зюссфельд.

На что Пундт, глядя прямо перед собой, глухо отвечает:

— Наследие. Наследие, оставшееся мне от сына.

Они разворачиваются, вновь едут в сторону Альстера, и тут Рита Зюссфельд спрашивает:

— Разве, когда говорят о наследии, не имеют в виду чью-либо смерть?

— Да, — отвечает Валентин Пундт, — имеют.

Тогда Рита Зюссфельд спрашивает, так ли это и в данном случае?

— Так, — отвечает Пундт.

И она задает следующий вопрос:

— Несчастный случай?

— Самоубийство, — отвечает Пундт, — в том доме, среди дружелюбных людей, после беспечных и ничем неомраченных студенческих лет.

Она снова задает вопрос — и вопросы ее все последовательней вытекают один из другого.

— Это несчастье случилось до экзаменов?

— Нет, — отвечает Пундт, — час, когда он покончил с собой, установлен точно. Все случилось через два дня после того, как он не только легко, но с блеском сдал экзамены.

Тогда Рита Зюссфельд осторожно спрашивает:

— Что заставило его сделать это?

— Причина мне пока неизвестна, — отвечает Пундт.

Рига тихо задает еще один вопрос:

— А что изучал ваш сын?

— Мой сын изучал историю и педагогику, — отвечает Пундт.

Легко допустить, что Рита Зюссфельд с охотой задавала и задавала бы вопросы, все более уточняя печальное событие, и, возможно, до тех пор спрашивала бы, пока пусть и не вся картина, но многое бы прояснилось… однако они уже подъезжают к отелю, им здесь нужно развернуться, хотя прочерченная посреди улицы белая линия категорически воспрещает этот маневр, им нужно точно нацелиться, чтобы проскочить между ветхими стойками узких ворот — железные решетчатые створки распахнуты, — и подняться по крутой, извилистой гудронированной дорожке, что ведет к отелю — пансиону Клевер, владелица Ида Клевер, и заканчивается перед крытым входом. Отель, запертый в клетку строительных лесов — трудно определить, закончены уже ремонтные работы или только начинаются, — в ответ на первый же взгляд, словно бы признается, что в юности, во всяком случае до первой мировой войны, был не чем иным, как частной виллой, истинно гамбургской виллой, что означает: тесной, унылой и солидной. Расположена она в уединенном месте, на холме, однако со стороны, имеющей явные преимущества, этакий ящик кремового цвета, с узкими окнами и башенками на крыше, в которых пробиты бойницы. Да, расположена вилла так, что река Альстер, особенно летом, кажется отсюда бухтой или заливом, искрящимся огнями, заливом, на который смотрят из окна не столько мечтательным, сколько спокойным хозяйским взором, словно вот-вот появятся прыткие галиоты, чтобы погрузить запасы перца, кофе и прибыльного сандалового дерева. Здесь воспоминания свили себе уютное и покойное гнездо.

Но всем им уже пора прибыть. Пора войти в дом, избранный Ритой Зюссфельд местом совещания — он расположен хотя и в центре города, но в тихом квартале, говорилось в ее письме, — а главное, им пора внести свой багаж в сумрачный, отделанный ореховыми панелями холл.