Я представляю, как вскоре наша улица опустеет. Фонари на ней больше не зажгутся, посадочное место больше не встретит ни единого автомобиля, сад никогда не зацветет, яма на заднем дворе скиснет и будет выпускать мерзкие на запах испарения ввысь, по всему Северному району, пока ее не закроют, а всю улицу не опечатают непригодной. Дому повезет, если его отдадут кому-либо из управляющих на аукционе, тогда он сможет послужить еще с десяток лет, или же учесть его будет иной — под снос. Но улица Голдман долго стоять не может — как и курс золота не может держаться в одной ценовой категории: наше золото сейчас скоропостижно падает.

Я смотрю в окно — паутина плотнее вяжется, мосты плотнее друг к другу примыкают, машины плотнее вьются по воздушным полосам, многоэтажки плотнее склоняются к многоэтажкам, солнце плотнее прячется за ними — хищник скоро вернется домой и обнаружит для себя весь собранный здесь народ; пира не миновать.

Дверь позади меня открывается, и я резко оборачиваюсь — встречаюсь взглядом с отцом. Он испуганно смотрит на меня, оглядывается и прикрывает дверь; тонкие паучьи пальцы спрыгивают с дверной ручки.

— Отец? — сипло зову его я; кажется, кто-то держит меня за горло: не дает вдохнуть, не дает заговорить, не дает вымолвить единую букву.

Я делаю шаг навстречу.

— Это правда ты? — спрашивает он. — Карамель?

Не хочу спрашивать его о самочувствии, да и о каком самочувствии идет речь, если он только что вернулся с «моих» похорон?

— Где Золото? — первым делом спрашиваю я, и это действительно беспокоит меня очень сильно — волнение бежит по рукам и ногам, облаченным в чужую одежду.

— У Бон-Тона. — Отец медлит. — Бон-Тон младший умер, и твоему дяде тяжело одному. Мы решили отправить Золото пожить к нему.

— То есть она еще не знает, что меня все похоронили? — я не сдерживаю смешок, хотя нет здесь ничего смешного; ужасный характер, ужасная атмосфера дома!

— Тебя никто не видел? — отец оставляет мой возглас без ответа.

— Меня никто не заметил, — поправляю его я.

Не знаю, стоит ли упоминать о моем спуске в Острог, хотя, если подумать, где я еще могла укрываться?

— У меня к тебе дело, — решаюсь сразу сказать я. — Как к отцу. К тому, кто точно поддержит меня и поможет. К настоящему отцу.

Он морщится — после смерти Беса я не видела в нем более качеств заботливого папы, я в нем вообще ничего не видела: только пустые глаза, которые обыкновенно дырявили дно такой же пустой бутылки.

— Ты поможешь мне? Как своей дочери?

Я делаю еще один шаг навстречу.

— Конечно, Карамель, — спустя пару секунд раздумий отвечает отец. — Если это важно для тебя, если это действительно поможет тебе.

Худое тело его замирает перед крашенным ворсом ковра, черные носки туфель стоят ровно по рисунку пола, острые пальцы отстукивают грустную мелодию по выправленным, гладким брюкам, рубашка заправлена и поджата ремнем так, что не видно ни единой складки, пиджак обтягивает плечи, а галстук — как петля — удушливо сидит на шее, готовясь вздернуть отца; работа вела его на эшафот.

— Мне нужно письменное разрешение в виде закона, — опять сиплым голосом шепчу я.

Мне так страшно от одной мысли, что нас могут подслушать, а потом передать весь разговор в новости. Тогда и жизнь отца будет загублена.

— Только ты можешь посодействовать принятию решения об утверждении этого закона… Я хочу, чтобы людям из Острога был разрешен доступ в Новый Мир.

Отец отмахивается руками, что удивительно, ведь он никогда не снабжал свои ответы жестикуляцией.

— Не бывать тому, Карамель. — Он прижимает кулак к своему лбу и качает головой. — Какую глупость ты предложила! И как это поможет тебе?

— Не хочешь рассказать мне про АндеРоссию? — добавляю я. — А про пятый район «Ранид»?

— Прости?

— Теперь я замешана во всех этих делах, так что выпусти новый закон. Вы нуждаетесь в людях из Острога.

— Ты не знаешь, о чем ты говоришь, Карамель! То, что ты предлагаешь, тебя спасти не может.

Мне больно слышать это, больно слышать отказ и не слышать аргументы, больно слышать то, как он юлит и извивается, больно от того, что он не желает мне помочь, посему решаю слукавить.

— Да, знаешь, ты прав! — громко роняю я. — Меня это не спасет, ведь для всех я уже мертва. А для тебя? Тоже похоронил меня, несмотря на то, что я стою перед тобой? Во мне умер тот человек, о котором ты должен был заботиться все эти года? Но ты не делала этого! Все, что я прошу — выпусти закон. Я хочу жить! Ты спасешь меня!

— Тебе угрожают? — В отце борются две стороны: одна хочет помочь мне и предать весь Новый Мир, другая требует отказа и повиновения правилам. — Скажи мне, скажи! Кто эти люди? Мы найдем их и представим тебя жертвой. Пусть и получится антиреклама, зато какая! Тебя возьмут в новости, будут звать на интервью, все наладится…

Опять он пытается выискать выгоду, опять он пытается играть по правилам Нового Мира, но сам Новый Мир каждодневно и ежесекундно переписывает эти правила вновь и вновь — попробуй-ка уследить!

— Пожалуйста, папа… — Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы — хочу скинуть их прочь.

Мне трудно просить его, учитывая то, что долгие года я ничего не просила, только требовала какие-то вещи или карты для самостоятельных покупок. А это была просьба — первая просьба от дочери. И он пытается помочь мне, помочь изо всех сил, но также он пытается спасти себя, мать, Золото, дядю… всех, кто знаком со мной.

— Мне просто нужен этот закон. Позволь людям из Острога вдохнуть воздух с поверхности, и тогда оживу я.

— Красиво говоришь, Кара, — режет привычным тоном голос матери; дверь открывается и появляется самка богомола.

Она ничуть не удивлена тем, что видит меня перед собой; наши взгляды сталкиваются, похоже, как и мысли.

— Ты же Голдман. Ты не так проста, чтобы взять и подохнуть где-нибудь в Южном районе, — протягивает она. — А где наша служанка, почему она не встретила нас?

— Я отпустила Миринду, — честно отвечаю я.

— Она может рассказать о тебе, — моментально вступает отец. — Мы еще не сделали тебе алиби, как ты можешь отпускать свидетелей?

— Какого черта ты увольняешь тех, кого наняли мы? — хмыкает мать.

Кто о чем — опять.

— Не расскажет, — перебиваю их. — Я дала ей немного денег и возможность уйти, а, значит, свободу. Этого больше, чем предостаточно. Она заслужила.

— Говоришь как какая-то девчонка из Острога, — нервно говорит мать.

— Вы нанимали Миринду для меня, но больше я не нуждаюсь в ее услугах.

Мать равняется с отцом — они стоят плечом к плечу.

Понимаю, что больше меня ничего не держит и решаю уйти. Медленно огибаю их, открываю дверь и оборачиваюсь. Они не смотрят на меня, пялятся куда-то в окно. Два тонких кукольных силуэта заставляют все внутри меня перевернуться — марионетки. Им не велели смотреть в мою сторону, их не дернули за ниточки, дабы повернуть на меня.

— Ты знаешь, пап… — шепчу я и добавляю громко: — Я люблю вас, родители.

Сдерживаю слезы и ухожу — покидаю дом семьи Голдман.

Серафим куролесит по улице, видит меня и спускается на посадочное место. Прежде чем сесть на пассажирское сидение оглядываюсь — хочу еще раз в деталях осмотреть мой дом, который так долго принадлежал нашей семьей, но обращаю внимание совсем на иное: так спешила, что не заметила… — все деревья вырублены. Все до единого, все, что украшали наш сад и докучали мне. Еще вчера мать пыталась что-то там сделать, исправить, рассадить заново — как клин выбивают клином — но она сдалась.

— Ты попрощалась с семьей? — спрашивает мой друг.

— Можем отправляться в «Ранид», — отвечаю я. — Они меня поняли и простили.

— Ты первая из команды, кто справился с работой.

Оставляем машину на Золотом Кольце в том же месте, где и нашли ее, спешим к лестнице, чтобы скрыться от людей — они снуют как муравьи на брошенный кубик сахара, торопятся, сами не понимая куда, и даже не подозревают о солнце, которое скрыто за многочисленными домами, уходящие выше облаков.