Ромео предложил отцу поухаживать за мной, а тот дал согласие и познакомил нас только после выдвинутого им одобрения. Раньше я и не обращала внимания на Ромео; учился со мной и учился — разница?

Мать собрала меня на первую встречу-знакомство, вручила фамильное кольцо с черным камнем, закрепленным на платине лаком, ибо по консистенции своей он крошился в руках и оставлял на пальцах метки, и немного подискутировала со мной по теме отношений с мужчинами. Меня больше интересовала фамильная ценность, передаваемая по наследству из поколения в поколение семьи Голдман, нежели мальчишка, с которым мы ходили на одни уроки в одну школу.

Но свидания было не миновать. Возможная будущая пара предоставляет себя с самой наилучшей стороны. Меня доставили на пляж закрытого доступа; Ромео решил произвести впечатление рестораном «Фалафель», где мы и начали наш разговор. Беседа заходила на темы учебы, жизни на поверхности, Новом Мире, низших людях. Ромео осуждал их и поддерживал меня, и не зря это делал: я сказала ему «Да. Мы можем быть парой». Возможно, семья Ромео настояла на том, чтобы он выбрал в качестве спутницы на пять лет или более Карамель Голдман, может, сам Ромео приглядывался ко мне на протяжении некоторого времени учебы: неудивительно! — заводы и акции моих родителей сделали мне хорошее имя.

Слышится второй звонок.

Мой взгляд каменеет на круглом лице Ромео, соскальзывает на аккуратный воротник кремовой рубашки с золотыми пуговицами и растворяется в коридоре. Я огибаю Ромео и иду к кабинету философии, на секунду задумываюсь, что я душевно больна и что должна помочь самой себе на начальной стадии заболевания, но тут же надеваю на себя былую маску безразличия и перегоняю застрявшую в проходе одноклассницу. Я не знаю ее имени, и это выводит меня еще больше; почему я должна учиться с теми, с чьими семьями не знакома моя семья?

— Здравствуйте, мисс Голдман, — услужливо качая головой, здоровается со мной женщина за учительским столом.

— Добрый день, — как мелочь попрошайке, просиживающим свою жизнь между лестницами на Золотом Кольце, швыряю я и прохожу в кабинет, выбирая глазами свободный стул, с десяток которых стоит по вогнутой дуге в центре класса: это сделано для того, чтобы каждый на уроке мог делиться своими мыслями с однокурсниками.

Но однокурсников не спросили, хотят ли они слышать чужие озвученные мысли.

Я сажусь по центру и кладу руки на колени, вижу, как в кабинет заходит Ромео — он смотрит на меня. Делает это, чтобы не злить, или потому, что действительно хочет смотреть? Мой друг может разорвать со мной отношения в любой момент, но тогда придется назвать причину, а Ромео не станет выдавать меня. Не станет? Я успокаиваю и злю одновременно себя этим.

Он садится замыкающим — справа от Ирис, которую я не замечаю по началу. Она глядит на Ромео, затем на меня и, мне кажется, что я вижу улыбку — скорее всего, просто кажется. Преподаватель встает и подходит к нам.

— Приветствую вас еще раз, дети Нового Мира, — монотонно тянет женщина.

Однажды я спросила у отца «Почему наш мир называют Новым? Ему же около трехсот лет!». На что он ответил «Новее уже не станет», и, как бы горько и смешно воедино не звучал его ответ, он был прав.

Мне бы хотелось быть замыкающим поколением, как тот стул, на котором расположился Ромео. Я читала, что раньше люди страдали из-за перенаселения или у них кончались ресурсы, и они дохли как крысы — беспомощно и вовсе нелестно. Но мне бы все равно не хотелось, чтобы кто-то жил и вкушал плоды этой прекрасной жизни на поверхности после меня. Было бы чудесно взять и умереть всем в один момент. Да что такое смерть? — мучение? спокойствие? прибыль или убыль? (душевная конечно). Я бы хотела сохранить свою красоту, умереть молодой так трагично, верно? Я бы попробовала это ради новых ощущений. «И весь мир, все люди перестали существовать» — потрясающая эпитафия к Новому Миру.

Я много слышала о смерти от других людей — от образованных и от безумцев, от жителей на поверхности и от бедняков, болтающихся рядом с Золотым Кольцом. Имели ли люди право самим решать, когда им нужно уходить? Одни бы сбегали от жизни, еще не достигнув совершеннолетия, вторые бы жили бессмертием. Абсурд!

Мы обсуждаем бедность, и нам цитируют древних философов. Мы поднимаем ладонь, когда согласны с высказыванием, или кулак, когда полностью отрицаем его правильность. Я стараюсь не принимать участия в обсуждении, потому что становлюсь раздражительной, когда представляю бедняков и попрошаек, которых мне доводилось видеть. Они омерзительны и противны, они не достойны уважения и жизни на поверхности — мы строим этот мир и управляем этим миром не для таких как они — они ненужный отросток, они болезнь: маленькая россыпь красных точек по телу, и их нужно убрать.

— К концу недели выполните эссе по теме бедности в Новом Мире и способах борьбы с ней, — чисто проговаривает преподаватель и обводит нас всех своим взглядом.

Зрительный контакт — вот, благодаря чему проявляют уважение. Отсутствие зрительного контакта — неуважение.

Урок окончен. Я хочу обратиться к Ирис, но она привстает раньше и быстро шагает ко мне, каблуки стучат по полу и вмиг затихают:

— Так значит, Золотое Кольцо? — улыбается подруга, хотя я вижу гадкую усмешку, скрытую в ее глаза. — Сегодня, в три.

— Сегодня, в три, — без эмоций повторяю я и отворачиваюсь, после чего покидаю класс.

Я проклинаю Ирис.

Она вытряхивает прибыль из моих отделов, она вытряхивает мои карманы — так я расплачиваюсь за дружбу с ней. Позабыв про Ромео, пересекаю кабинет и иду к лифту, захожу одна: никто не торопится и не догоняет меня; я привыкла спускаться в одиночестве и не терплю каких-либо компаний. Мне неприятно, когда незнакомцы случайно задевают меня своими плечами или пытаются что-то сказать, дабы прервать молчание. Если уж ты зашел в лифт, будь добр — заткнись и жди своего этажа.

В закрывающиеся двери просовывается чья-то рука, и я испытываю неясное мне чувство, из-за которого по спине проходит ледяная волна. Отступаю и непонимающе гляжу вперед: ко мне забирается Ромео. Тело его ныряет между приближающимися друг к другу створами лифта и оказывается ближе допустимого ко мне.

— Безумец! — кидаю я, смотря на юношу, и сожалею, что вовремя не отвела взгляд.

Ромео смотрит через плечо — двери ударяются, и лифт должен отправить нас в холл.

— Прости меня, Карамель, — извиняется юноша. — Прости меня, правда. Ты, кажется, еще больше взволнована, а я просто хочу, чтобы ты знала…

— Мне плевать, Ромео, как же ты не понимаешь, — перебиваю я.

— Я хочу, чтобы ты знала: я никогда не предам тебя, — заканчивает он, как вдруг выражение его лица искажается, и он настороженно глядит на меня; похоже сказанные слова ударяют ему пощечину и совершают резкий плевок в душу.

— Это неправильно, Ромео, — продолжаю я и развожу плечами — плавно, но обрывисто.

Но что именно неправильно? Его появление тут? Мое поведение в целом? Его? Мое здоровье? Слишком много «неправильно».

Я чувствую ногами, как лифт трогается, и мы едем.

— Мы с тобой теперь связаны. Ты права, это только усталость. Скоро все пройдет, — резко пытается улыбнуться Ромео, после чего протягивает, пытаясь растопить мое сердце как карамель, — сладкая девочка…

Родители дали мне имя Карамель Голдман и поставили тем самым клеймо на всю жизнь. Кара — наказание, мель — низ, опустошение. Я была сладкой девочкой с горькой желчью внутри.

Его назвали в честь боровшегося за что-то мальчугана. Ромео обещал мне когда-нибудь достать книгу с персонажем, именем которого его окрестили. Наверняка, там была какая-нибудь дикая история о войне. О чем же раньше писали люди? — о войнах и любви. Исключительно войны и любовь были темами для их рассуждения и повествований — как плоско и необдуманно; как будто ничего более нравственного или интеллектуального не прорастало в их головах, да и не существовало вовсе. Может, мозг тех людей был настолько не развит, что они заключали в книгах свое слабоумие и самые примитивные образы былого Старого Мира?