Священник завершил отпевание и произнес краткую речь; слова ее отзывались болезненным эхом в сердце Кионы:

– Дочь нашего региона Лак-Сен-Жан, которая, уехав в далекую страну, вернулась к нам, чтобы сделать здесь свой последний вдох…

Онезим медленно закивал. Перед началом церемонии он специально попросил священника, чтобы тот не упоминал Германию. Для этого рыжеволосого гиганта тени войны еще не рассеялись. Иветта, услышав эти слова, громко всхлипнула, не заметив, что Киона посмотрела на нее испепеляющим взглядом.

«Уже слишком поздно стонать и испытывать угрызения совести. Все это произошло по твоей вине!» – подумала Киона, которой казалось, что ее обволакивает ледяное покрывало. Будучи не в силах от него избавиться, она не испытывала почти никаких чувств – как будто ее кровь застыла, а сердце – остановилось. Единственное, что она сейчас еще чувствовала, – это гнев и негодование.

Овид и Эстер стояли почти у самого выхода из церкви Сен-Жан-де-Бребёф и с мрачным видом слушали аккорды «Реквиема». Овид взял Эстер за руку, желая избавить ее от дрожи. Однако это не помогло ей успокоиться. Ее лицо было очень бледным, под глазами виднелись мешки, а в выражении лица чувствовались печаль и горечь с того самого момента, как она узнала о смерти Шарлотты.

«Ее следовало отвезти в больницу, – сказала Эстер перед началом траурной церемонии Лоре и Жослину. – Я ее осмотрела, но я всего лишь медсестра, а не врач, и у меня очень мало опыта!»

Решив послушаться Киону, она не собиралась открывать правду относительно так называемых «преждевременных родов». Кроме того, ее познания в области медицины подсказывали ей, что кровотечение, приведшее к смерти Шарлотты, не было напрямую связано с ее успешной попыткой совершения аборта. Доктор Брассар, осмотрев тело умершей, пришел к выводу, что у нее имелась какая-то хроническая проблема со здоровьем, и он сообщил об этом Эрмин.

– Вы мне говорили, что во время последних родов эта несчастная потеряла много крови. Можно считать, что на данном этапе беременности та нагрузка, которую вдруг стал испытывать ее организм, оказалась для нее фатальной, тем более что у нее была венозная слабость. Она сильно напрягалась для того, чтобы вытолкнуть из себя плод?

– Да, ей было очень плохо, и она сильно напрягалась, – сообщила бабушка Одина, нахмурившись.

– Нет никаких оснований полагать, что мы смогли бы спасти ее в больнице. Мне за мою врачебную практику часто доводилось видеть, как женщины умирают вскоре после родов – и обычных, и преждевременных, – и главной причиной такой смерти являлось кровотечение.

Киона, присутствовавшая при разговоре с врачом, впоследствии попыталась утешить Эстер, но та продолжала считать себя отчасти виноватой. Овид это знал, и он, в свою очередь, старался подбодрить Эстер, часто прикасаясь своими большими и теплыми мужскими пальцами к ее дрожащим пальчикам. Он не осмелился прийти и сесть вместе со своей подругой где-нибудь в первых рядах, потому что Лора Шарден стала вести себя по отношению к нему с подчеркнутой холодностью и прислала ему письмо, в котором потребовала от него держаться от ее семьи подальше.

– Нужно быть сильной, Эстер! – прошептал Овид.

Тошан только что прошептал точно такие же слова на ухо Эрмин. Когда обсуждалась процедура похорон, Эрмин решила, что споет произведение «Аве Мария» Шуберта. Незадолго до церемонии она также повторила арию «Пусть никто не спит» из оперы «Турандот» – арию, которая предназначена для теноров, но которую она знала хорошо и уже не раз исполняла.

Священник показал ей жестом, что она может к нему подойти.

– Ты уверена, что сможешь спеть, мама? – забеспокоилась Лоранс.

– Да, мне нужно сделать это ради моей Лолотты, – едва слышно ответила Эрмин.

Она поднялась со скамьи. Ее ноги стали ватными, она с трудом могла идти. Ей вспомнился один далекий день: двадцать четвертое декабря, канун нового года, первое Рождество, праздновавшееся в церкви, строительство которой закончилось весной 1931 года.

«Мне было семнадцать лет, я была обручена с Хансом Цале, и он тогда по какой-то причине не смог прийти аккомпанировать мне на пианино. Моя маленькая Шарлотта тогда находилась среди публики – сидела на коленях Бетти. Я пела песню «Святая ночь» и смотрела при этом на изображение распятого Христа Искупителя. Когда мы вышли на улицу, я увидела на тротуаре Тошана, которого уже считала погибшим. Он был в индейских одеждах».

Воспоминание помогло Эрмин собраться с духом, подойти к священнику и повернуться лицом к многочисленным собравшимся. «Мой маленький соловей… Как она страдает! – подумала Лора. – Господи, какой она была красивой, когда пела здесь в первый раз! Я тогда сделала ей высокую прическу, которую украсила перламутровыми брошками в виде цветов. Одета она была в платье из темно-синего бархата. Господи, какой же все-таки странной и запутанной порой бывает по Твоей воле наша жизнь! Эрмин решила выйти замуж за Ханса Цале, но Тошан вернулся, а меня вдруг угораздило влюбиться в этого талантливого музыканта. Мне в тот вечер даже и в голову бы не пришло, что я снова сойдусь с Жослином и что мне когда-то доведется сидеть рядом с ним на церемонии похорон нашей маленькой Шарлотты. Но я, по крайней мере, когда-то сделала ей сказочный подарок – дала ей возможность наслаждаться способностью видеть в течение тех лет, которые ей выпало прожить на белом свете».

И тут вдруг Эрмин, которая должна была начать петь, заговорила тихим голосом – настолько тихим, что ее могли слышать лишь те, кто сидел в первых рядах.

– Мне хотелось бы попрощаться с маленькой девочкой, которую я любила как свою собственную сестру, – с Шарлоттой Лапуант. Я очень хорошо запомнила нашу с ней встречу в общей спальне монастырской школы Валь-Жальбера в тот день, когда монахини конгрегации Нотр-Дам-дю-Бон-Консей уезжали от нас в Шикутими. Она была почти слепой и – то ли к несчастью, то ли к счастью – случайно разбила рамку, которая принадлежала мне и в которой под стеклом была фотография монахини Марии Магдалины, умершей в молодом возрасте во время эпидемии испанского гриппа. Она была своего рода ангелом, спустившимся на землю, и хотела уйти из монастыря ради того, чтобы удочерить меня, поскольку думала, что я – сирота. Вот так Шарлотта вошла в мою жизнь. Впоследствии она ждала меня за кулисами во время концертов, помогала мне преодолеть страх перед аудиторией, делала мне макияж и смешила меня. Она стала матерью, я тоже. Мы надеялись, что наши дети будут расти вместе и что мы с ней разделим многие радости жизни. Однако она нас покинула, и я очень хочу почтить ее память произведением, которое она любила, – арией «Пусть никто не спит» из оперы Пуччини. Прошу вас всех простить меня, если я не смогу спеть ее до самого конца.

По мере того как Эрмин произносила эту свою импровизированную речь, она говорила все громче и громче, слова становились все отчетливее и отчетливее. Многие из присутствующих женщин, растрогавшись, заплакали, время от времени вытирая слезы платками.

Эрмин глубоко вздохнула и подняла взгляд на изображение распятого Христа – возможно, для того, чтобы почерпнуть силы, необходимые ей для исполнения этого произведения.

Органист, у которого имелись обе партитуры, взял первые аккорды из выбранного певицей произведения. Затем наконец раздался голос Снежного соловья. Поначалу тихий, как бы приглушенный, этот голос быстро набрал силу и, усиленный раздирающими душу вибрато, достиг высоких нот. Его тембр был звонким и насыщенным, и он тут же покорил многочисленную аудиторию. Ко всеобщему удивлению, Эрмин спела эту арию на французском языке.

Киона закрыла глаза, сопереживая той боли, которая, как она сама чувствовала, охватила тело и душу ее сводной сестры. Она спрашивала себя, каким чудом Эрмин удается сейчас так великолепно исполнять эту арию, в ноты которой заложено столько отчаяния. И тут вдруг она поняла: пение мало-помалу освобождало душу Эрмин от давящей на нее тяжести и заменяло ей те исступленные крики, издать которые она не решалась. Это было своего рода отдушиной, способом облегчить свои страдания. Кионе вспомнилось, какой она увидела Шарлотту на следующий день после ее смерти. Одина и Эрмин тогда вызвались обмыть ее и должным образом одеть. Ее тело – легкое, как пушинка – положили на чистую простыню, надели красивое платье из зеленого муслина в золотистый горошек, которое ей подарила Киона. Когда, согласно квебекской традиции, ее положили в гостиной среди ваз с букетами цветов, чтобы к ней могли прийти проститься те, кто ее любил или хотя бы знал, она была похожа на спящую красавицу из сказки. Цветы нарвали Андреа, Иветта и Одина в заброшенных садах Валь-Жальбера.