– И последняя – желтая желчь. Самая жестокая, самая болезненная. Гнев, алчность, распутство – это все из-за нее. Даже убийство.

Глаза у Катарины расширились. Ничто так не захватывало ее, как легенды и сказки.

– Убийство… – прошептала она.

– Избыток желтой желчи ведет к потере рассудка. Она закипает в венах и рождает нестерпимое вожделение или убийственную страсть. Так сказано в книге.

Катарина кивнула, с нескрываемым восхищением глядя на подругу.

– Ты и твои книги… Какой чудесный дар – открывать мир в этих волнистых строчках!

Из-за реки долетел голос матери, звавшей Маркету домой – в бане потребовалась ее помощь.

Молодая банщица тут же поднялась и чмокнула подругу в щеку.

– Мне надо идти. С тобой хорошо, даже настроение поднялось. Тебе нужно обязательно выучиться читать. И тогда ты сама сможешь разбираться в этих волнистых строчках.

Катарина недоверчиво уставилась на нее.

– Я? Я смогу читать?

– Конечно. А почему нет? Это же никакая не магия! Нужно только учиться и практиковаться.

Дочь мельника взяла подругу за руки и поцеловала.

– Ох, перестань! – Маркета отдернула руки. – Не надо так!

Помахав Катарине на прощание, она поспешила к Банному мосту.

Чтение действительно было чудесным, редким даром, полученным Маркетой от отца вместе с возможностью заниматься с учителями, слишком бедными, чтобы платить за кровопускание деньгами, и обменивавшими свои умения и знания на услуги цирюльника. Книги были по преимуществу на латыни, и юная ученица с трудом продиралась через тексты с помощью Зикмунда. Но ее неплохого владения чешским и немецким хватало, чтобы читать и писать простенькие предложения, произнося вслух звуки и складывая их в слова.

Ее сестрички-близняшки, Дана и Катя – им уже исполнилось десять лет – не умели ни читать, ни писать. Как и большинство детей в Чески-Крумлове, которые не посещали латинскую школу иезуитов, никаких особых неудобств они от этого не испытывали. Девочки лишь качали головой, когда видели, что старшая сестра снова сидит с книгой на коленях, водя пальцем по строчкам и бормоча что-то себе под нос. Они нисколько не обижались на Маркету за то, что у нее есть то, чего нет у них, и никогда не имели желания тратить драгоценные свободные минуты на какие-то книги.

Вечером, когда старшая дочь Пихлеров, по обыкновению, сидела, склонившись над драгоценной книгой, обдумывая значение разных слов, Люси протопала к столу и мокрыми пальцами потушила чахлое пламя сальной свечи, оставив дочь в темноте, которая была бы полной, если б не тлеющие в печи угольки.

– Не трать попусту свечи! – сердито выговорила мать. – Мы не Габсбурги! Отправляйся спать. Никакой пользы от чтения нет. В бане оно тебе не поможет. И вообще, женщине это ни к чему. Только глаза портишь.

Какое-то время Маркета сидела в темной комнате, вдыхая расползающийся по ней густой, прогорклый запах сального дыма и касаясь пальцами пергамента.

Отец считал, что ей важно научиться читать, поскольку она с ранних лет проявила интерес к его профессии. Продолжить его дело, стать цирюльником-хирургом дочь не могла – для женщин эта область была просто закрыта, – но она быстро освоилась в роли его помощницы. Маркета знала, как править инструменты, ножницы и бритвы, а когда Зикмунд отворял кровь, уверенно держала чашу для ее сбора, что успокаивающе действовало на пациентов. Она знала, где находятся точки кровопускания, выучила расположение вен и умела при необходимости останавливать кровотечение.

А еще Маркета знала, что никогда-никогда не притронется к срезанным отцовскими ножницами волосам. Оставшийся в них дух мог оказаться злобным и поразить ее насмерть. Или, по крайней мере, войти в ее душу – либо сделать ее бесплодной.

Особенный интерес у Маркеты вызывали телесные жидкости и болезни, появлявшиеся вследствие их неуравновешенности. В отцовской профессии было что-то близкое к божественному провидению, что-то родственное чуду. Знакомые говорили, что девушка пошла больше в отца, чем в мать, но люди постарше скорее признавали в ней сходство с тетей, матерью-настоятельницей монастыря Бедной Клары. Завидев девушку на улице, они обменивались понимающими взглядами и согласно кивали седыми головами. И действительно, люди, помнившие благочестивую мать Людмилу в семнадцать лет, находили в старшей дочери цирюльника странное, почти мистическое повторение ее черт и манер.

Однажды, когда Маркета только-только начинала ходить, отец шепнул ей на ушко, что она наделена даром целительства. Он думал, что дочь еще слишком мала, чтобы понять и запомнить эти слова.

Но она поняла и запомнила.

Шагая по Банному мосту к бане, Маркета с грустью думала о том, что отец снова уехал в Вену. Как бы ей хотелось оказаться рядом с ним и послушать доклады о последних открытиях в области человеческой анатомии и флеботомии!

Разумеется, она и представить не могла, что еще одно открытие – случайная встреча с одним из Габсбургов на улицах Вены – навсегда изменит жизнь ее отца.

И что он будет первым, кто принесет в Чески-Крумлов страшную, чудовищную и запретную новость.

Король Рудольф раздраженно почесал в носу наманикюренным ногтем. Не самый изысканный жест, тем более когда находишься при венском дворе, но, с другой стороны, так ли уж это важно? В конце концов, император Священной Римской империи, король Венгрии, Моравии, Богемии и Хорватии может позволить себе кое-что. Восточные королевства платили ему дань и просились под его покровительство и защиту, так что он мог включить их в состав своих владений.

А если принять во внимание последнюю утреннюю новость о возмутительном поведении его бастарда Юлия – которого все, за исключением королевской семьи, называли доном Юлием, – какого осуждения может заслуживать ничего не значащее почесывание в носу? У него есть божественное право, и…

Один из многочисленных карликов, очень прыщавый, хихикнул и прошептал что-то, заслонив рот пухлой ладошкой.

– Уж не надо мной ли ты смеешься, паршивец? – сердито бросил король, зловеще нацелив побывавший в носу палец на неосторожного карлика. – Ну-ка, подойти сюда, жаба бородавчатая!

Глаза у низкорослого человечка полезли от ужаса на лоб, а во рту у него пересохло. Король славился внезапными приступами гнева, а придворный карлик был всего лишь одним из многих, подаренных Рудольфу для развлечения, так что его исчезновения никто не заметил бы. При мысли оказаться в венской темнице несчастного затрясло от страха.

– Конечно, нет, ваше величество! Да я скорее отрублю себе правую руку, чем посмею оскорбить моего повелителя! – ответствовал он.

– Тогда что же так тебя развеселило? Говори!

Карлик заколебался, придумывая, как оправдаться, и глаза его заметались по сторонам, как всполошенные рыбешки.

– Я… я просто… Мне вот подумалось, так ли замечательна и весела жизнь в Праге, как говорят некоторые. Музыка, пиры, искрящаяся зелеными бликами Влтава…

При венском дворе все знали, что его величество предпочитает Вене Прагу, куда он частенько уезжал, сбегая от неотложных государственных дел и королевских обязанностей, досаждавших ему в Вене. Там он мог без помех предаваться своей меланхолии, любви к искусству, увлечению астрономией, экзотическими животными, прекрасными женщинами и часами.

От тюрьмы, а может быть, и чего-то пострашнее карлика спасло вмешательство королевского советника, Вольфганга Румпфа.

– Да уж. Для человека, никогда в жизни не бывавшего в столице и в глаза не видевшего ее неизбывных красот, малыш неплохо осведомлен о достоинствах Праги. – Министр с усмешкой взглянул на трепещущего шута. – Какое прозорливое замечание из уст существа столь ничтожного!

– Чудесный, очаровательный город, – мечтательно пробормотал король, позабыв на миг свой гнев. – Вена меня раздражает уже одним своим видом, и Дунай ни в какое сравнение не идет с Влтавой. Разве я не провозгласил Прагу Вечным городом Священной Римской империи? И почему только государственные дела удерживают меня в продажном, как старая шлюха, городе, где мне постоянно слышится голос моей ворчливой матери? Нужно незамедлительно приготовиться к переезду в Прагу. Румпф, обратитесь сами к этим нудным советникам, опостылевшим мне своими вопросами и прошениями! Я устал от их лести и угодничества.