– Ты бредишь, Гильем, – возразила Леонора, впрочем, без уверенности в голосе.
– О нет, я в здравом уме! Не утруждай себя, я по выражению твоего лица и по глазам вижу, что все это ты устроила. Леонора, понимаешь ли ты, что, причиняя вред Анжелине, ты вредишь ее семье – отцу, мужу, старой Жерсанде де Беснак, моему сыну Анри? Ты посеяла хаос, чтобы сделать больно мне и той, кого считаешь своим врагом. Но разве я не достаточно наказан? Представляешь ли ты, что это такое – жить в кресле на колесах и быть не в состоянии обойтись ни минуты без сиделки? Франсин меня купает, помогает справлять естественные потребности. Когда-то я был таким гордым, таким заносчивым, понимаешь, каково мне все это терпеть?
– В понедельник ты меня ударил, – проговорила смущенная Леонора. – И тогда я вспомнила, как ты бил меня раньше, твои презрительные замечания, твои придирки! Я так страдала, Гильем, с тех самых пор, как мы переехали во Францию! Если бы только ты любил меня так, как Анжелину, ничего бы этого не было! Скажи, история со служанкой – это правда?
– Если бы ты услышала рассказ де Беснака, ты бы не сомневалась. И у Анжелины, и у ее мужа есть сердце. В сравнении с ними я – человек злой. Я привык презирать прислугу, и вот сегодня вечером, буквально за час, размышляя об участи тех, кого судьба обделила изначально, и о неумолимой мощи правосудия, я осознал свои ошибки, даже по отношению к тебе, ведь я женился на тебе с верой в то, что сделаю тебя счастливой. Ты права: наш переезд во Францию обернулся катастрофой. Нужно было остаться там, на островах. И это возвращает нас к сделке, которую я предлагаю. Уговори Пенсона пощадить Анжелину и ее служанку. Потом мы разведемся, и ты будешь свободна. Если вы с судьей друг друга любите, ты сможешь начать новую жизнь.
Никогда еще Гильем не говорил с ней так искренне и так мягко, несмотря на то что в его голосе явственно слышалась безысходность. Леонора смотрела на мужа с удивлением, испытывая острую тоску по прошлому. Когда-то она боготворила своего красивого зеленоглазого супруга с телом атлета… Он представлялся ей добрым и пылким – таким, каким и должен быть суженый, которого ей нагадала няня-малагасийка. Ей вдруг захотелось заплакать, закричать от горя и безмерного разочарования и даже броситься к ногам Гильема и обнять его.
– Что я должна сделать? – спросила она печально.
– Макэр отвезет тебя в город, причем немедленно. Ты поговоришь с Пенсоном сегодня, а не завтра и не «как-нибудь потом». Анжелина ждет ребенка. Если начнется открытый процесс, это может затянуться на месяцы. И тогда ей придется рожать в тюрьме, и это после того, как она произвела на свет Анри в пещере в долине Масса! По своей трусости и из эгоизма я посеял вокруг много горя. Леонора, помоги мне искупить мои грехи! Это и для тебя будет искуплением. Чем Анжелина может тебе теперь навредить?
– Я ненавидела ее, Гильем! Знаешь ли ты, как жжет ненависть, как она разъедает душу? Я готова была убить ее своими руками, обезобразить до неузнаваемости. Анжелина – самая красивая, самая умная, самая добрая, самая самоотверженная! Твоя настоящая любовь… Никогда не забуду, как она отчитала меня за то, что я не хотела заботиться об Эжене. Когда она ушла, я взяла нашего малыша на руки. И какой же он был худой, гадкий! Я стала его ласкать, петь ему колыбельную. И я плакала, долго плакала. Мне было стыдно, я чувствовала себя одинокой и несчастной.
Гильем сочувственно покивал, потом посмотрел на бронзовые часы на камине.
– Тебе стоит подняться к себе и одеться, Леонора. Умоляю, поспеши! Можешь остаться у судьи на ночь, если хочешь, или прикажи Макэру ждать тебя сколько понадобится.
– Альфред часто ужинает в городе, я могу его не застать, – сказала она.
– Тогда разыщи его. Ты должна с ним увидеться. Мое предложение в силе, но не надолго.
– И что же ты сделаешь, если я не добьюсь желаемого?
– Я убью тебя, моя дорогая супруга, а потом и себя тоже. Если поразмыслить, наши сыновья окажутся в выигрыше, в хороших руках – их будут воспитывать Клеманс и мой брат.
Устрашенная его словами, Леонора поспешно вышла.
В доме Огюстена Лубе, в Сен-Лизье, в тот же вечер
– Foc del cel! – вскричал сапожник. Он слушал рассказ Луиджи, бледнея с каждой секундой. – Я не перебивал вас, зять, как вы попросили, но моему терпению пришел конец! Моя дочка Анжелина – в тюрьме! Diou mе́ damnе́! Уж на этот раз я от нее точно отрекусь! Она меня опозорила! Согрешить по молодости – такое я еще могу понять, но только не это! Только не это!
– Огюстен, успокойся! – взмолилась Жермена.
– Мне – успокоиться? Ты все слышала не хуже меня! Боже всемогущий, да моя Адриена переворачивается в своей могиле! Она бы никогда не сделала такой гнусности! Никогда!
Жермена потупилась и боязливо перекрестилась. Наследовать первой жене Огюстена оказалось ой как нелегко. Едва ее муж произносил «Адриена», как у нее внутри все сжималось. Он никогда не будет любить ее так же сильно…
– Огюстен, прошу вас, не судите Анжелину строго, – попросил Луиджи. – Согласитесь, обстоятельства не оставили ей выбора.
– Это правда, – подтвердила Жермена, заливаясь румянцем смущения. – Это какую надо иметь выдержку, чтобы оставить дитя, зачатое в страшном грехе…
– И что с того? Приюты открывают не для щенят! – вскипел старый сапожник. – Это преступление – убивать живое дитя, пусть еще и не рожденное!
Нервы у бывшего странника сдали, и он стукнул кулаком по столу. Он побелел от гнева.
– Знаете ли вы, Огюстен, что такое расти в приюте? – вскричал он. – Вы говорите банальности, вы слепы и глухи, нечувствительны к боли детей, у которых нет семьи. Что стало бы с этим ребенком без материнской любви, без отцовской заботы? Я, в отличие от вас, знаю! Его бы ждала долгая дорога одиночества и бесконечные вопросы, как только он подрос бы и научился размышлять! Вопросы без ответов! Кто твои родители? Умерли они или живы? Вспоминают ли они о тебе хоть иногда?
Пришел черед сапожнику громыхнуть кулаком.
– Думаю, вам, господин де Беснак, грех жаловаться! – изрек он. – У вас есть и знатная мать, и наследство!
– Я обрел мать, когда мне было уже тридцать три, после многолетних странствий! Но сейчас мы говорим не об этом. Это я заставил вашу дочь совершить поступок, который вы осуждаете, не дав себе труда подумать. Хотя нет, состояние Розетты было таково, что она бы все равно решилась покончить жизнь самоубийством. Или, по-вашему, нужно было позволить девятнадцатилетней девушке себя убить, лишь бы только не нарушить священные законы Церкви?
– Замолчите, нечестивец!
Жермена испустила тихий стон и заплакала. Всхлипывая, она осмелилась все же подать голос:
– Я вас прошу, не кричите так громко! Соседей переполошите, и я сама уже не могу это слушать! У меня сердце болит!
– Не вмешивайся не в свое дело, Жермена! – грубо прикрикнул на нее супруг. – Соседи пусть думают что хотят. Уже завтра на нас все в городе будут показывать пальцем! Впору собирать вещи и уезжать! Я не переживу такого позора! Повитуху Лубе проклянут в родном городе, потому что на ее руках – кровь невинного младенца!
У Луиджи опустились руки. Он присел на табурет и закрыл глаза. Для отца Анжелины, как и для Жерсанды, даже мысль об аборте была неприемлема, и это приводило бывшего странника в замешательство. Вольнодумец, безразличный к религиозным догмам, он смотрел на происшедшее сквозь призму привязанности к Розетте и сочувствия всем жертвам безжалостной судьбы.
– Я вольна говорить что хочу! – внезапно возмутилась Жермена, срываясь на крик. – И по какому праву ты разговариваешь со мной таким тоном, Огюстен? Да, твоя первая жена была повитухой, но ты понятия не имеешь о наших женских делах. Вы, мужчины, не думаете о последствиях, когда делаете детей! Ведь не вам их вынашивать, не вам рожать! У меня была школьная подруга, очень хорошая девушка. Однажды, когда она вечером возвращалась с танцевального бала, за нею увязались два мерзавца. Они выпили, и им захотелось развлечься. У нее, бедняжки, согласия никто не стал спрашивать. И вот прошло два месяца, и она со слезами на глазах призналась мне, что беременна. Я помню как сейчас: бедняжка вся дрожала, она была уверена, что отец побьет ее и выгонит из дома. И знаешь, что она сделала, Огюстен? Однажды утром ее нашли повесившейся на чердаке. По мне, лучше бы она, как говорится, «сбросила» этого ребенка, но она не решилась пойти к повитухе – так ей было стыдно. Моя подруга умерла много лет назад, а ее палачи, скорее всего, здравствуют до сих пор!
