Эти грязные, безосновательные обвинения настолько возмутили Анжелину, что она забыла о статусе сидящего перед ней человека.

– Следите за своими словами, мсье! – вскричала она. – Вы не пытались проверить правдивость полученных сведений? Да, я совершила противоправное действие, зная, чем рискую, но это не повод обвинять меня во всех грехах этого мира!

О, как бы ей хотелось дать пощечину этому напыщенному законнику с румяным лицом и напомаженными волосами, а потом оказаться дома, на улице Мобек, и никогда его больше не видеть!

Удар кулаком по столу вернул Анжелину к реальности.

– Перед вами судья, мадам! Умерьте пыл, или к перечню ваших преступлений добавится оскорбление суда! Ваши дела и без того плохи. За неимением показаний в вашу пользу я отказываюсь верить вам на слово в том, что касается вашей служанки. Теперь рассмотрим дело девицы Адель Сутра из Лора.

– Я никогда не встречалась с этой девушкой. Я искренне сожалею, что она умерла, но я к этому не причастна. Господин судья, как акушерка я прекрасно знаю, что аборт, проведенный в условиях антисанитарии, зачастую ведет к смерти пациентки, но находятся дамы, которые идут на это. И хотя они берут за это большие деньги, на их услуги всегда есть спрос, увы! На этот отчаянный шаг обычно идут те, кого предал возлюбленный, и те, кто стал жертвой насильника. Бесчестье и сплетни – вот чего они больше всего боятся!

– А как насчет тех, кто изменяет мужьям, а потом избавляется от плода своей постыдной связи? Я прекрасно осведомлен о порочных практиках представителей низших сословий. И на это их толкают сладострастие и склонность к разврату!

Ироничная усмешка тронула губы Анжелины, и она сухо парировала:

– Полагаю, представители высших сословий демонстрируют не меньшее влечение к тому, что вы назвали «порочными практиками». Но человеку с положением и деньгами легче скрывать адюльтер и удовлетворять – опять-таки, использую ваше определение – свое «сладострастие и склонность к разврату»!

Альфред Пенсон покраснел, как маков цвет. Удар пришелся в цель. Он сам имел замужнюю любовницу, делившую с ним весьма аморальные удовольствия. Испытываемый им стыд и очевидное спокойствие прекрасной повитухи, ее красивый слог, разумная аргументация и интуитивное ощущение, что она говорит правду, – все это окончательно его разозлило.

– Вы поплатитесь за свою дерзость, мадам! – крикнул он.

– У меня создалось впечатление, что вы готовы вынести приговор без суда, – вздохнула молодая женщина.

– Еще слово, и я отправлю вас прямиком на каторгу!

Угроза возымела эффект. Побледнев от ужаса, Анжелина понурила голову и стала смотреть на свои руки – маленькие, ловкие руки, так часто державшие новорожденных, гладившие их, согревавшие, а иногда и возвращавшие их к жизни. Все кончено. Никогда ей больше не испытать удовлетворения от осознания исполненного долга, этой огромной радости…

Судья встал, распахнул дверь и приказал жандармам отвести арестантку в камеру.

– Теперь приведите девицу Розу Бисерье! – распорядился он.

В мануарии Лезажей, два часа спустя

Гильем расположился возле охотничьего домика со своим мольбертом и всеми необходимыми принадлежностями. Погода стояла прекрасная, и он воспользовался этим, чтобы закончить свою картину, изображавшую лошадь на зеленом пастбище на фоне заснеженных гор. Пальцы его были испачканы синей и зеленой краской, и он часто щурился, оценивая свое творение. Результат сегодняшних усилий разочаровал его.

– На помойку! – сердито подытожил он. – Франсин, подойди ко мне!

Сиделка выбежала из домика, где как раз варила кофе на спиртовой горелке.

– Мсье меня звали?

– Возьми эту мазню и сожги! Да поторопись! Садовник недавно развел за оградой костер, вот в него картину и брось. Не могу ее больше видеть!

Франсин взяла пейзаж и стала его рассматривать. Оплошностей, допущенных художником, она не замечала, а сама картина показалась ей симпатичной и яркой.

– Может, вы отдадите ее мне, мсье? Я с радостью повешу ее над кроватью!

– Чтобы остальная прислуга над тобой потешалась? – сухо поинтересовался Гильем. – Будь добра, брось картину в костер!

Пришлось подчиниться, пусть и нехотя. Франсин решила было не жечь картину, но все-таки сделала, как было приказано. Гильем подчинил себе и ее душу, и тело. Для нее он давно перестал быть всего лишь инвалидом, о котором нужно заботиться за приличную плату. Она по-своему любила его. Пусть примитивно, инстинктивно, но любила.

Когда сиделка ушла, Гильем набил трубку, раскурил ее и закрыл глаза. Ему вспомнилась встреча с Анжелиной в этом уединенном уголке парка, окруженном зарослями самшита, с посыпанной светло-серым гравием землей. Она похвалила его картину и как будто даже удивилась, что у него может быть талант к рисованию.

– Еще бы! Ее супруг – одаренный музыкант! – сердито проговорил он. – И только я ни на что не гожусь!

И все же взгляд, каким он окинул свою палитру и тюбики с краской, лежавшие на маленьком столике на расстоянии вытянутой руки, был полон обожания. Вздохнув, Гильем решил, что теперь попробует изобразить цветы.

«Через месяц Анжелина уедет! – думал он, не обращая внимания на отголоски разговора, долетавшие из-за изгороди. – Пустить, что ли, пулю в лоб? Нет, нельзя! Я должен жить ради сыновей, троих моих сыновей!»

Он распрямил плечи, решив не поддаваться слабости. Может, в конце лета они с Франсин даже съездят в Лурд…

Шорох гравия под чьими-то торопливыми шагами привлек его внимание. Это возвращалась сиделка. Ее большие груди раскачивались в такт ее стремительным движениям.

– Надеюсь, мой конь горел хорошо? – пошутил он, и голос прозвучал несколько хрипловато. – Теперь приготовь мне кофе, да послаще! Впрочем, ты знаешь мои вкусы.

– Конечно, господин, сейчас! Я совсем забыла про кофе. Подать вам к нему печенье или кусочек шоколада?

– Почему бы и нет? Завтра я начну новую картину. Впредь никаких пейзажей, только цветы – сирень, фиалки…

Тут Гильем осознал, что Франсин почему-то стоит на месте. Она застыла между открытой дверью в охотничий домик и его креслом и смотрела на него с тревогой.

– Чего ты ждешь?

– Да вот… Я только что говорила с садовником, мсье, а его кузина Мария недавно вернулась из города. Новости мсье не понравятся…

– Я не собираюсь играть в догадки, моя милая Франсин. И что бы там ни рассказывала кузина Мария, мне на это наплевать!

– Люди видели, как жандармы входили в дом на улице Мобек. Похоже, они арестовали повитуху Лубе и увезли в своем фургоне. Это было незадолго до полудня. Ее служанку они тоже забрали.

На Гильема словно пролился поток ледяной воды. Он взмахнул рукой, сметая со стола палитру и краски, и вскричал в изумлении:

– Арестовали Анжелину? Но почему?

В тюремной камере в здании суда, в тот же день, в пять пополудни

Под старинным замком виконтов де Шамбор располагался обширный подвал со сводчатым потолком, часть которого была перестроена под тюремные камеры, отделенные от коридора крепкими решетками. Ложем арестантам служили истертые деревянные скамьи, земляной пол был укрыт соломой вперемешку с экскрементами предыдущих обитателей камер.

– Хвала Господу уже за то, что мы вместе! – сказала Розетта.

– Да, это утешение для нас обеих, – согласилась Анжелина. – Мы вместе.

Женщины присели на скамью, стараясь не прислоняться спиной к стене, покрытой капельками влаги: речка Сала протекала очень близко к замку, и влага просачивалась сквозь толщу земли, сообщая подземелью неприятный запах сырости и плесени. После допроса тет-а-тет, который учинил каждой судья Альфред Пенсон, женщин в течение двух часов продержали в разных комнатах, а потом перевели в тюрьму.

– Наконец-то мы можем поговорить без свидетелей, – вздохнула повитуха. – Розетта, что ты рассказала судье?