Но пустота: "Так точно!" – в цинковом водостоке...

"Краску тебе пришлем". Краски вовек не будет...

То солдатню гоняешь пьяную, обалделую

до четырех утра... Милые все мы люди.

И никому-то до нас нет никакого дела.

"Флюоростанция" – слово какое! В строке

не умещается. Все норовит это "о"

шариком теннисным выпрыгнуть... Стрельбище вспомню в леске –

так вот патроны в обойму вставлял: одного

все не уложишь, как если бы пальцев у нас

недоставало, – нажмешь, вылезает другой.

"Флюорографию, хлопцы, проходим сейчас.

Вольно. Заправиться. Форма одежды – нагой

торс. Командирам проверить состав... Становись!

Смирно! Равненье в шеренгах. На месте шагом-м...

Марш! Ногу взяли... и-раз-два!" – И вертится мысль:

словно силлабо-тоническим пишешь стихом...

"Окает" кто там и портит? "Баранов, оглох?

Раз-два-три, раз-два-три... Прямо! Носочек!" Ну вот –

вроде пошло, полетело. И выдох и вдох

уравновешены. Катится, дышит, живет.

Не страшновато ли, грудь упирая в стекло,

в сейфе стоять на коленях почти что, задрав

вверх подбородок? Германией как понесло!

Францией хрустнуло!.. Или у голого прав

нет? Допризывникам гонор не так ли и спесь

тучные дяди сбивают за красным столом?

Током убьют, как цыпленка? Элизиум весь

внутрь спиритический впустят, как в призрачном том,

помнишь, романе, где гамбургский Коля Ростов

истосковался по доблестной шпаге своей

в высокогорном Давосе?.. О, сколько ходов

у лимфатической памяти, сколько у ней

пор, капилляров петляющих... Новокаин,

анестезия блаженная! Что бы от нас

в липком наплыве косых фиолетовых спин,

рыжих подмышек, ушей оттопыренных, глаз –

и оставалось?.. Где наш отшлифованный строй?

Флюоростанция лишь кофемолкой гудит...

Опустошенно выходят. И курят. Сырой

даже у шуток, какой-то потерянный вид.

Осатанелое какое лето в Мотке!

В стеклянной трубочке свинцовый Цельсий спятил,

вспотел. Но вытереть лицо ему – пилотки

своей не вытянет из-под ремня приятель.

Ни Реомюр, ни Фаренгейт. Поблажки,

увы, не свойственны надутой загранице.

Зато у нас, хоть прикури от пряжки,

никто не чванится, никто не сторонится.

Вот капитанище наш, до трусов раздетый,

всех-всех желающих зовет с собой бороться.

Какое зрелище! Чудовищной приметой –

овечьи заросли слепого первородства.

Иаков, стерпит кто борцовские объятья?..

На ужин выдана все та же чечевица.

Посудомойщица (мне кажется – без платья)

по залу мечется в халатике, как птица.

Нет, надо выкупаться, как-нибудь встряхнуться.

"Эй, с полотенцами для оргкупанья – стройся!..

Да, можно – в тапочках... Да, можно расстегнуться..."

Все разрешается. И день прожить – геройство.

Купанье потных коней представляешь, армии Тамерлана

жадные, гибкие заросли видишь, самшитовые побеги...

Под масленичным знаменем служишь?.. Бежит, горланя,

Азия, прыткие пятки в русый песок Онеги

вдавливая. Освободилась от полинялой ткани.

О, гуталиновый смрад, пасмурный зной Хартума!

Или я в узкоглазом вашем Узбекистане,

шелково-полосатом, в танкерном чреве трюма

сплю? А вокруг цветут Арабские Эмираты

розовогрязноватой накипью нефтеносной...

Уж не мираж ли служба-то? Аты-баты!

Не идиотство ли вид деловито-грозный?

Негоциантом, работорговцем можешь

вообразить себя или Нероном даже!

Только тогда помрачнее еще, построже

нужно глядеть, понаглей – как полковник, скажем.

Киномеханик Мухтаров миндалевидный взор

свой на меня устремляет, и преданность в нем сквозит:

дескать, нэ бэспокойтс, тварщ лэйтэнант!.. На двор

только я выйду из клуба, завалится, паразит,

дрыхнуть, вместо того чтоб стенды красить. Окабанел!

О, каково ж мне это, как в воду-то глядя, знать?

Но и торчать не хочется, осточертели – мел,

краски. Уж третий месяц мне лень Кириленко снять...

И вообще, наш клуб средневековый Рим

напоминает и тришкин отечественный кафтан.

Пыльный могильник лозунгов. Что за рядно над ним!

Всю черепицу украли. Из батарей – фонтан.

Лучше пойду прогуляюсь. До увольненья в запас

грибов насушу чемодан. Уже и сентябрь в листве.

А к римской громоздкой цифре палочку пусть без нас

преемники пририсуют. И даже, пожалуй, две.

– Ну же, полно выскальзывать, крошка, пипетку

в муравейничек рыжий, пушистый, пусти!

Хватит глазки подкатывать, сизую ветку

перед носом вертеть! Не могу взаперти,

погляди, больше я находиться, – раздуло

галифе... Сколько можно ломаться?

– Но-но!

Слишком скорый. Черкес! Ха-ха-ха! Из аула?

Ну-ка, вытащи руку оттуда...

Темно

за разрушенным клубом. И музыка в щели,

как из ветхой шарманки, сочится.

– Ну брось.

Ну пошли, телевизор посмотрим...

– В постели?

Размечтался! (Всего, дескать, вижу насквозь.)

Так ничем и не кончится.

– Завтра на мясо

подпиши накладные... Отстань же... Пойду...

Потолок осыпается в клубе от пляса.

Щепка лезет на щепку. Звезда – на звезду.

С азиатской грацией, как у Реза Пехлеви,

шах-ин-шаха Ирана покойного, по вечерам

шестиклассниц "мамеды" прогуливают, в любви,

вероятно, им объясняются... Просто срам –

до какого уровня нравственность на селе

докатилась! – негодованье во мне бурлит.

Вот сейчас покажу я вам "Шурале",

"Танец с саблями", и понюхаете горлит

предварительный!.. Где патрульный? Ах, тоже там?

Ну я вас!.. – остываю уже. А в малиннике – "жу-жу-жу..."

Не ловить, не бегать же по кустам,

ослепляя стрекоз фонариком... Доложу

лучше завтра, наябедничаю на ушко

капиташке, – такой, представляю, закатит цирк!

Все либидо повылетит из котелков, рококо, –

хрупко зубы сожмут, лишь миндалинами зырк-зырк

исподлобья... Великолепная нынче ночь –

дунаевская, широкогрудая, у реки!