К тому же негде. Гласности сродни

вискозный куст и рухнувший забор...

Вот! Вот пропажа!.. Спрячь. И застегни.

С чего вдруг все повылезли из нор?

Лишь театральной люстрою мороз

зажгли, как ожил вмиг партер села:

то лыжник пробежит, то водонос...

Быть может, смерть – не оттепель – прошла?

На первой, лесной, насосной, честное слово, сам

служил бы. А уж зимою – пансионат совсем.

Кто лыжи к пяткам прицепит? Ни "папа", ни я, ни "зам",

ни прапорщики... Умора! К тому же сдувает в семь

меня и "зама", а "папа" тяжеловат на подъем.

И если в нас – центробежность, в нем центростремленье сильно́.

Засядет запорно в роте... А мы в это время пьем

по избам бразильский кофе, глядим, развалясь, кино

по финской программе, курим. Считается, что один

из нас – в лесопильном цехе, другой проверяет все

подсобные подразделенья... Плети кружева, ватин,

всё-всё заноси, ворсистый товарищ, во всей красе

кружись!.. Через час в казарму заявимся – все в снегу,

осунулись от усердья, проверщиков нет верней!

Домой бы нам, дескать, сбегать, чайку бы попить?.. "Угу...

ага... отдыхайте до завтра... еще посижу..." Видней,

конечно, ему. Посиди! У Кострейчука – запой.

От Нермана "Гольден Старом" за десять шагов разит,

бальзамчиком конспиративным... Хрустальный такой покой,

как будто здесь центр вселенной, над нашей дырой разлит.

У солдат не жизнь – рахат-лукум –

за полночь, когда уйдут начальники:

беготня, возня, шурум-бурум

в спальном помещенье, в умывальнике.

В смрадной хлеборезке – чай и плов

для особо избранного общества

земляков. Тишайший Соколов

начал адвентистские пророчества.

Телевизор финскую шизню

выдает. Лежи себе, попыхивай

папироской... Ай, какие ню!

Чуваки какие и чувихи!

Баночный намазывают сыр,

надувают шар в рекламном ролике...

Хорошо, что ночь вокруг, что мир –

ну, за исключеньем малой толики.

Пышные, но еще упругие, без гнильцы, персидские розы;

и фиолетовые, чуть деформированные ягоды винограда

в тесной, тяжелой грозди; и дремлющие стрекозы

на маслянистых листьях; и мраморная прохлада

анфилады сводчатых залов княжеского дворца в Герате;

и прозрачный проточный пруд под разлитой олифой зноя;

и ландшафт, измятый как после потных объятий

простыня; и узоры топких ковров; и сквозное

кружево парашютов и вертолетов в тугой лазури;

и резная глазурь минаретов, похожих на шампиньоны

силуэтами; и приторные мелодии, о Радже Капуре

напоминающие; и сверкающие на солнце алюминиевые баллоны

для природного газа; и все столетья, что сзади;

и все годы, что впереди, с бессмертием вместе –

называются "Азия" и – неизвестно ради

чего – замыкаются в гроб из оцинкованной жести.

Перед дембелем что за наряды солдатики шьют:

с эполетами и аксельбантами, боже ты мой!

Ночью в роту зайдешь, а в бытовке – такой вот "махмуд"...

Гватемалою дунет, Гаити лиловым, тюрьмой!

То ли маршал Лон Нол, то ли, скажем, Самора Машел.

И другие, такие же, в золоте, из-за угла

начинают выглядывать... И побелеешь, как мел, –

вот туркмен, и зовут его, чур меня, Хафиззула!..

Крикнешь: "Черт подери! Где дежурный по роте? Отбой!

Марш в кровати!" – Улягутся. Ты – за порог, снова – шить...

Хорошо, что хоть эти приятели между собой

фракционные споры пока не смогли заглушить.

"Герцеговину Флор" закуришь, жаркий коньяк

в рюмку нальешь. А за слюдой – сугроб

чуть ли уже не до форточки и волосатый мрак,

хрупкий фарфор всех марок и серебро всех проб.

А если в роту пойдешь, тесный надев тулуп,

звонким, как статуэтка, сделаешься, – такой

твердый мороз. И колбы дыханья от мятных губ

падают и хрустят осколками под ногой.

А в телевизоре млечном – аквариум ледяной,

зябкие содроганья, шведско-норвежский бред...

Вот где хмельной Валгаллы голубоглазый зной!

Вдрызг капитан Гордейчик пьян. И управы нет.

А посему в его роте – крики и беготня.

Ловят кого-то. О стенку липкий разбит графин...

То ли на воспитанье им не хватает дня,

то ли совсем загрызло однообразье вин?..

Можно пройтись до озера и поглазеть на насос

сломанный, можно в котельной илистый пар вдохнуть...

И хорошо! Самовольщиков нету в такой мороз.

Рыбкой себя ощущаешь в такую муть.

Среди ночи в котельную дверь отворяю – "Playboy"!

На крючок бы закрылись, топчан затащили б за шкаф,

потушили бы лампу!.. В одних сапогах рядовой

Бурлаков... Кладовщица, его оседлав...

Отшатнусь. Слава богу, не видят вокруг ничего

и не слышат за бульканьем, гулом... В смущении дверь

прикрываю... Да пусть. Удивляет лишь выбор его –

тридцатипятилетняя душнозамшелая тверь.

Замуж хочется, вот ведь! Троих по котельным детей

нагуляла ушастых. Остыть не хватает ума.

Скоро дембель. Ликуя, пузато-обиженной, ей

из вагона помашут... Толстовские надо б тома

пролистать. Но куда там! Присоской у роты живет.

Или мужем ей кажется вся подшинельная плоть,

двухгодичная вечная юность? Тяжелый живот

плодоносит, не в силах супружеский долг побороть?

Что бы еще-то вспомнить о службе в смешливой армии,

в придурковатой Карелии, как бы еще напрячься?

Там и природа какая-то жидкая, грязно-марлевая,

слизисто-элизийская, призрачная, стоячая.

И березняк там какой-то зябкий, алкоголический.

Вот еще шаг – и кончится всякая ойкумена...

Там древесины такое качество и количество,

как в эпицентре тунгусского феномена...

То на плацу вдруг гаркнет глоточным матюгальником

прапорщик, точно чучело, туго набитый ватой.

То замполит притащится, и дураком-начальником

надобно восторгаться с рожей молодцеватой.

Вроде незрелого яблока, вроде железной маски

сводит улыбочка лживая челюсти мне и щеки.

"Пурин, покрась казарму!" (Нет и не будет краски.)