Мне ладаном,
Ладаном
Задышал огнегрудый циклоп-паровоз.
А на фраке небес — луною залатанном —
Муравьи голубые испуганных звезд.
И вдруг — кино-лентой — шумы, скакания!
Кашель ружей!
Упал карабин!
Под конем!
И над клеткой груди — чьей-то пулею раненый —
Слон уж лапу занес, обдавая огнем.
И слоновые глазки горят, как бенгальские свечи,
Предвещая, что хрустнет коробкой от спичек
Хоровод моих будущих дней.
…….
Как же мне проклинать тебя, жизнь и судьба сумасшедшая,
Что свою стопудовую лапу
Ты так часто заносишь над грудью моей?
Январь 1923.
Золотой кипяток
Этот сон — как ночь.
Эта ночь — как сон
Зацвела, чтоб меня душить.
Кто же я? — сумасшедший Поксон?
Гариссон
На экране твоей души?
А секунды летели расплавленным оловом
В нервы и в сердце, —
А сердце в крови.
И футбольным мячом я швырнул свою голову
В золотой кипяток Любви.
Раз’ярённые мысли (монопланы в аварии) —
Вверх ногами Шекспира, Ницше, Дюма.
Выкипал золотой кипяток в самоваре,
И сереющим пледом
Тьма.
Фиолетовый нож невиданных молний
Полоснул небосвод моей головы
(Пронырнувшая мышь).
Громы, штормы и волны.
Взрыв!
…И тишь.
Гробовая могильная тишь.
И конец.
И один…
Вы, конечно, уйдете
В одинокое, скользко-больное Вчера.
И никто не поймет, что на Вашей,
Вот именно — Вашей звенящей неслыханной ноте
Оборвались умолкнуть мои вечера.
Март 1923.
Предвечерие.
КОРОЛЕВА ЭКРАНА
Почему Вы не едете в Москву, заграницу?
Почему живете в глуши?
Из письма ко мне.
Много раз уже Вены, Нью-Иорки, Берлины
Завыванием труб меня звали, маня:
— Не пора-ль
Пастораль Азиатской картины
На гременье блестящих культур обменять?
Мир бесился, что я так бездумно, так рано
Свою душу швырнул в азиатскую степь.
Мне бы быть королем мирового экрана,
А не виснуть полжизни Христом на кресте.
Я бы мог в монопланах, моторах, экспрессах,
В мягких лапах авто — серебриться вперед.
Только знаю —
Дрессированный тигр прогресса
В тот же миг азиатское сердце сожрет.
Только здесь, в голубой допотопной обители
Хищным лапам прогресса меня не сдушить.
Так позвольте же быть мне его укротителем
В этих девственных чащах дикарской души.
В Бостоне, в Бомбее и в строчках Корана,
В костюмах Пакэна, как в струях огня,
Ночами скользит Королева экрана
И ищет кого-то,
Конечно — меня.
И в блесках моноклей скучающих фраков
Она Магдалиною отражена.
И режет глазами завесы из мрака
Стотысячный раз — уже чья-то жена.
Но толпы в цилиндрах
Слезинок не видели.
Не все-ли равно ей — Иван иль Артур?
Я знаю —
Она истерзалась по мне,
Укротителе
Грозного тигра гремящих культур.
Февраль 1923.
Глушь.
МАЛЬЧИШКА В СОЧЕЛЬНИК
Сегодня вспыхнуть елочным свечам в могилах
Огнями стареньких
Забытых детских сказок. —
И мне, мальчишке, о благих и злобных силах
Словами страшного
Наивного рассказа.
Сегодня в комнатке души — я старенький отшельник
Смывать обман и ложь,
Чтоб снова настежь дверца.
Разбивши корку лет, волчком пустить в сочельник
Десятилетнее танцующее сердце.
Я знал, что здесь,
Где пахнут медом шишки,
Под коркой лжи, измен и боли злого волка —
Смеется Лелька,
Солнечный мальчишка, —
И каждый год
В лачуге сердца — елка.
И каждый год дворец тоски его разрушен,
Огни свечей — как пальцы жалящего перца.
Но в темных ветках — вместо блещущих игрушек —
Пылающее собственное сердце.
Он целый вечер поросенком возле елки
Визжащим пажем тоненькой кузины.
….Но слишком больно в душу мне зеленые иголки
Знакомым ароматом пахнущих слезинок.
…………..
И только ночью —
В узенькой трепещущей постели
Мне корчиться
И выть как волк до света
О том, что я — большой,
Что у меня — усы, долги и «цели»,
Что это все —
Рождественский кошмар поэта.
Сочельник 1922.
24 ГОДА
Тучи красною шалью
Над лесами Твоими.
Душу пчелою жалит
Твое черноземное имя.
24 года
В черном предсмертном гриме
В дикую власть Тебе отдан
Плакал слезами Твоими.
Пил я с девчонками кофе
В залах большого веселья…
Есть-ли такие Голгофы,
На которых еще не висел я?
Только что, только что завтрак,
И уже моей жизни ужин.
Ни сегодня ни завтра
Я никому не нужен.
Только Восток мой новый
Знает, что в год из года
Мне, Леониду Чернову,
Плакать у черного входа.
Знает мой Друг небесный,
Что скоро народятся люди,
Для которых цветы мои — песни
Огненной Библией будут.
А сейчас мои четкие строфы
Прозвенят меня в муках веселья —
Искать невозможной Голгофы,
На которой еще не висел я.
Май 1923.
БАНТИК В БУРЬЯНЕ
Памяти Натали Волошиновой (†).
Стуки сердца — закоренелые грешники,
Рецидивисты девических мук.
Весною в жизни —
Сплошные подснежники,
А душа —
Ароматный луг.
На ковре веснопраздников — фиалки и лилии,
А садовник — малюсенький грех.
Голубые конвертики —
Ручейки легкокрылые,
Где журча кувыркается смех.
Каждый взгляд — Ниагара, куда как с разбега
Самоцветы улыбок в ресничных лучах
…Мне всю жизнь по прочитанным строчкам бегать,
Электрическим молотом
В юность стучать.
А потом
На эстраду степей—
Лето.
Визгом солнца Любовь —
В комфорта гамак.
И в душе — теплотою грудей согретый
Любовных безумий багровый мак.
И от зноя кусаний, от крика бессилий,
От пламени бедер, от вулканов в крови —
В душе увядают фиалки и лилии
Хрустальных улыбок
Робкой Любви.
А потом — Балериною осени ладан,
В паутину туманов — солнце-буян.
Каждый день тоской о весне залатан,
А на площади сердца —
Сплошной бурьян.
Барабаны души,
Бейте в смерть, барабаньте,
Все-равно мне ковра весны не соткать.
Но смотрите —
В бурьяне лихорадочный бантик
Не хотящего в смерть цветка.
