— Говорил, починить надо примус.

— Но как же, Рома, а деньги?..

Молчание минуты три и сопенье. Проснулся тощий рыжий кот, попробовал издать приветствие — получился хрип. Пошел в знакомый угол и брызнул тонкую струю. Ромэн задумчиво пустил в него ботинком.

— Говорил, кота надо занести.

— Но ведь заносили, Рома, приходит.

— А щели нужно бумагой забить…

Ромэн одевался, — не сказать, чтобы медленно, но с большими паузами. Так, например, он ноги обматывал. От одного оборота до другого делал передышку, не от усталости, нет, — от беспокойного копошенья в мозгу, от наплыва неясных эмоций, возникающих и исчезающих тяжело и неоформленно, как густой черный дым — лохмотьями. Иногда в лохмотьях вспыхивало тревожное мерцанье — слабый зародыш разумной мысли, обмотки мешали ему определиться, — Ромэн замирал в скрюченной позе, вытаращив глаза-черносливы, и ловил, ловил напряженно эту надсадную искорку, капризную, увертливую, скользкую. Когда удавалось ее защемить в извилинах мозга, обматывал ногу дальше, отдуваясь удовлетворенно через выпяченные трубкой губы. Иногда выскакивало откуда-то целое словечко, вроде: «Метампсихоз — метампсихоз».

Вспоминал: «Ага, мне нужно заглянуть в словарь!» — и, прыгая на обутой ноге, скакал к полке с книгами. Кстати заглядывал в Каутского: «Сегодня лекция, не забыть об общинно-родовой форме». Общинно-родовая форма цеплялась за семью, семья за брак, за патриархат, матриархат. Лез в Энгельса…

Всякая утренняя процедура у Романа носила прерывистый характер, и мешать в этом случае ему не полагалось. Для того, чтобы одеться, умыться, причесаться — требовалось минимум час.

Не мигая, медлительно чавкая — опять с паузами — другой час просиживал над полдюжиной яиц, фунтом хлеба и стаканом кофе собственного приготовления: полстакана кофе в порошке, полстакана кипятка и пять чайных ложек верхом сахарного песка. Заряд рассчитывался до 6–7 часов вечера, а то и до ночи, — бывало и так.

— Я, Рома, — говорила ему боявшаяся двигаться жена, — я, Рома, пойду на базар, пожалуй…

Из пространства переводил на нее неподвижный взор, прерывал работу челюстей, осознавал, говорил:

— Посиди здесь. Сядь около меня. Мне нужно у тебя что-то спросить.

Садилась покорно, сдерживая вздох, и сидела пятнадцать минут, ожидая вопроса. Ромэн снова впадал в каталепсию; из хаоса декретов, циркуляров, протоколов, вопросов дня безмолвно вытягивал нужное, обсасывал добросовестно и крепко прикалывал к памяти. И чавкал.

— Рома, ты пока думай, а я займусь чем-нибудь… Я здесь буду…

Вспыхивал сразу, как спичка, и так же недолго горел, кривя набитые гущей кофейной губы, шипел, выбрасывая брызги и крошки:

— Посидеть пяти минут не можешь! Вот уйду, до ночи свободна. Жди, пожалуйста, дойдет и до тебя очередь.

— Ты спроси сейчас, Рома.

— Ах, только у меня и забот — спрашивать тебя. Сядь и сиди. Что за суетливость, не понимаю.

Успокоился, принимаясь за последнее яйцо и подбирая пальцем крошки хлеба. Зачавкал ожесточенно, концентрируя разбежавшиеся мысли. Время от времени нет-нет да и вздуется пузырь на мертвой зыби тяжелого настроения. Вздуется и лопнет, обдав жену холодной изморозью:

— Сама знаешь, как дорого мне время, а егозишь. Сиди, сиди, сейчас спрошу…

С убитым видом сидела жена, изводясь, глядела на остеклявшиеся глаза супруга. Сидела еще полчаса. Видела, как шельма-кот озоровал на плите, но боялась пошевелиться.

Наконец, вскакивал Ромэн, сердито засовывая в карман недоеденную корку, смотрел на часы:

— Вот опять опоздал! Все из-за тебя. Где фуражка?

— Рома, а… поговорить?..

— «Поговорить».. А время где?.. Где фуражка, говорю?

— Вот она… Рома.

Сердитое сопенье.

— Рома… деньги на обед?..

— Что? Битый час сидела, только глазами хлопала и не нашла минуты спросить о деньгах!..

— Рома, ты же сам говорил, чтобы о деньгах… когда кончишь завтрак…

— Ну да, ну да, а ты не видишь, я опаздываю. Нужно догадываться…

— Но ведь в последнее время ты постоянно опаздываешь. Когда же? Вечером ты будешь браниться, что я не настояла на деньгах. Дай, пожалуйста…

— Нужно брать деньги, когда я спать ложусь… Где калоши? Не видишь: дождь?

— Но вечером тебя не дождешься… Я никогда по-человечески спать не ложусь…

— Скажите, пожалуйста, я, что ли, по-человечески!..

Ромэн вылетал, надвинув картуз на глаза и подволакивая сильно изношенные галоши. Потом оборачивался вдруг и сообщал хмуро в открытую дверь:

— О чем разговор? Какие могут быть деньги, когда я без гроша? Займи…

На комиссии встречали зло:

— Опять, товарищ Ромэн, на час с лишним опоздали… Мужественно глядя в злые глаза, отвечал твердо:

— Да. Опоздал. Только не на час с лишним, а… ровно на 59 минут.

— Ах, какая большая разница. Смотрите, мы уже все давно в сборе.

— Разница большая. Я вчера лег в четыре часа утра. Я завален работой. И притом сомневаюсь сильно, чтобы вы все пришли к сроку…

Взглянув на воспаленные и упорством блиставшие глаза Ромэна, на изнуренное, желтое и упрямое лицо, все вздыхали, глуша возражение: «Знаем, тебя не переспоришь!» и принимались за работу.

Председатель говорил:

— Вот здесь пустяковое дело. Оно нас не задержит. Один товарищ должен ехать в Москву, но у него пропала пишущая машинка. Документы все. Следственные. Свидетельские. Есть его показание — искреннее, простое. Конечно, он не виноват. Отпустим его с миром. Подписывайтесь.

Члены комиссии радостно заскрипели перьями. Дошла очередь до Ромэна. Все сразу померкли.

Ромэн, конечно, был верен себе. Минут десять рассматривал он исписанную вдоль и поперек пачку бумаг, отдуваясь, сосредоточенно и редко мигая красными веками. Наконец, проговорил:

— Не все бумаги. Смотрите, — нумерация: 1, 2, 3… 5 и 6. Где четыре?

Досадливо замахали члены комиссии и вперебой:

— Конечно, недоразумение! По смыслу все бумаги налицо! Не придирайтесь к букве!.. Подписывайте, товарищ Ромэн, не задерживайте… Эх, тут черт знает сколько еще работы!..

— Не подпишу. Надо запросить о недостающем номере. Пошлите курьера, это недалеко. Лучше подождем…

Вид Ромэна изображал скалу, и волны возражений рассыпались от нее пылью. Но один неспокойный, сдерживая раздражение, заворковал с мягкой убедительностью:

— Но, дорогой товарищ Ромэн, мы же все знаем этого человека. Это — честный работник, зарекомендовавший себя с самой лучшей стороны. Неужели вы думаете?..

— Позвольте. Я тоже знаю его за честного и добросовестного работника, зарекомендовавшего себя как следует, однако… — он задвигал челюстями.

— Что «однако»?

— …меня смущает немного одно место. Это из показания уборщика Чапыгина. Желаете?

— Ах, да, коне-эчно…

Ромэн читал, и снисходительные, иронические мины таяли на лицах сотрудников.

— Что вы скажете? — Ромэн поочередно уколол жестким взглядом каждого из поставивших свои подписи.

— Позвольте, позвольте… — пролепетал председатель, — там разве есть такое место?

Ромэн холодно:

— Я не сочиняю.

— Ну, что вы?! Как вам не совестно…

Все сгрудились вокруг бумажки.

— Это же подсудное дело! — сообразил, наконец, один.

Ромэн бесстрастно жевал корку хлеба, наткнувшись на нее в кармане. Председатель и члены комиссии старательно вымарывали свои подписи.

Собственно в комиссии работы было не так-то много. Каких-нибудь пять-шесть дел. Смело можно было прикончить их за час-два. Но Ромэн с прежней методичностью изучал каждую бумажку, а сотрудники, потухшие и потерявшие интерес к стенным часам, более возражать не пытались. Комиссия закончила работу в два часа дня.

В половине третьего присутствие Ромэна было необходимо в управлении. Однако по дороге ему предстояло забежать в три места. В одном он просидел двадцать минут и не дождался некоего Зайцева, с которым должно было выяснить вопрос об отчислениях в пользу пострадавших от землетрясения японцев. Соответствующие директивы требовали срочно организовать помощь. Ушел, мрачно негодуя.