Только благодаря вмешательству «легкомысленного парня и ветрогона», как отрекомендовал себя Бамбар-биу перед почтенными своими слушателями, только благодаря ему, не были проведены в жизнь в момент высадки Петьки на берег те многочисленные и многосторонние советы, которые за два часа до этого щедро выпускала из себя разъяренная толпа.

Вслед за тем, как с Петьки сняли аркан, предварительно отобрав у него знаменитую его «игрушку», воцарилось глубокое молчание на берегу, и сотни две черных глаз впились в помятую фигурку пионера, осуществляя тем первое указание Бамбара-биу, что «сначала надо увидеть…»

Пионер тоже захотел увидеть то, что окружало его, чтобы хоть этим путем уяснить себе непонятную ему враждебность дикарей к своей персоне.

Первым рядом, первым полукругом, лицом к нему и к реке, стояли старики — поджарые и голенастые, как и все дикари, разукрашенные рубцами вдоль ребер, с длиннейшими бородами и косматыми прическами, с глубоко-сидящими вдумчивыми глазами и с носами-картофелинами. У наиболее пожилых передняя часть головы до темени была гладко выбрита.

У некоторых стариков, — Петька не знал, что это были наиболее чистокровные туземцы Внутренней Австралии, населявшие ее еще до того момента, когда под напором белых произошло смешение многих окраинных племен с племенами центральными, — у некоторых стариков носы не сидели картошкой с вывороченными ноздрями, а выдавались вперед выпуклой дугой, придавая лицам орлиное выражение. Но глаза у всех были одинаковы: острые черные глаза изливали бешеную ненависть на пионера Петьку. Лишь два старика — как раз с дугообразными носами — смотрели на него без всякой ненависти, но очень пристально и проницательно. У первого старика вид был весьма древний, плечи — согбенные, взгляд — потухший; у второго — не столь древнего — гордые глаза и стан говорили о привычке повелевать. Рядом с ними стоял красавец с продырявленным носом и расписанный, как попугай. Этот сверлил Петьку взором подозрительным и беспокойным.

За стариками располагались остальные дикари, ничем положительно не выделявшиеся друг перед другом, все — молодые, сильные, но тонконогие и худые. Сзади всех скрывались женщины, жизнь которых, очевидно, не была легкой — так они были изнурены, и дети — еще одни из тех немногих, которые не обдавали ненавистью белокожего мальчугана.

Дикари все еще молчали. Петьке спешить было некуда, и он вертелся флюгером во все стороны, изучая внимательно подробности незнакомой ему жизни. Дикари жили в убогих шалашах, построенных из древесных сучьев, составленных вместе наподобие крыши и покрытых пальмовыми листьями и папоротниками. Вряд ли такие хижины спасали от дождей и ветра, так же сомнительно — и от холода. Только три из них, поставленные в стороне от лагеря, выдавались своей благоустроенностью: они имели покрытие из коры и шкур животных.

Взгляд Петьки пробежал по загрязненному всякими отбросами песку и вдруг остановился, изумленный, на круглом камне, эрратическом валуне[3], на котором спокойно сидел голый человек и курил сигару. Человек этот с участием глядел на него, попыхивая сизым дымком через нос. Петьку поразила его сигара, светло-желтый цвет кожи, хотя и под сильным загаром, гладко выбритые щеки и подбородок, гигантский рост и телосложение античного борца; у него были голубые глаза, как у какого-нибудь европейца-северянина, но брови и самый разрез глаз стояли косо, как у монгола, его подбородок был тяжел, как у чистокровного янки, тонкие, красиво-очерченные губы казались взятыми напрокат у итальянца, а нос — нос дугообразный и выпуклый кпереди был самым настоящим носом породистого дикаря-австралийца. Кроме всего, человек, сидевший на валуне, носил длинные белокурые волосы, зачесанные назад и у шеи аккуратно подстриженные, волосяной поясок на бедрах и кожаную сумку через плечо, в каких обыкновенно носят полевые бинокли. Петька до бесконечности мог бы разглядывать этого щеголя, попавшего в австралийские дебри, и все с одинаковым изумлением, если бы не стон, отвлекший его внимание в другую сторону.

Под отвесными лучами жалящего солнца на раскаленном песке возле одной из хижин лежал связанный по рукам и ногам чертенок Дой-на…

Движимый безотчетным чувством, Петька кинулся к нему на помощь, но старики первого ряда вдруг пришли в движение и загородили ему дорогу. Они решили, что пора уже приступить к выполнению второго совета «легкомысленного парня», т. е. расспросить белого пришельца, так как расспросы Дой-ны ничего им не дали, кроме туманных слов о прибытии белокожего с неба.

Пина-пинару — главарь общины позвал щеголя с сигарой во рту в круг дикарей, — щеголь знал много языков и как переводчик был незаменим. Тот лениво оставил свой камень, а подойдя к Петьке, вдруг поднял выше головы правую руку с плотно сложенными пятью пальцами и на чисто русском языке произнес:

— Здорово, пионер!..

— Всегда готов… — отвечал захваченный врасплох Петька и, смешавшись, поправился: — То есть, да… благодарю вас, как поживаете?..

Щеголь тихо и скорбно рассмеялся, показывая ослепительно-белые австралийские зубы.

— Что, изумлен? — спросил он. — Изумлен, что в этакой глуши, на краю света тебя встречают на родном языке? Ничего. Я тоже изумлен и свернул мозги в сторону, раздумывая о путях, какими ты сюда прибыл… Об этом мы еще поговорим… Д-да, поговорим, как сказать? А сейчас — о другом…

— Я готов, — отвечал Петька.

— Положение такое, — начал Бамбар-биу, небрежно швырнув недокуренную сигару в воду, — такое, что тебя, скверный ты мальчишка… и за каким-таким чертом прилез ты сюда?.. что тебя ожидает мучительная смерть, потому что моим объяснениям ни одна борода не поверит. Смерть — или на костре, или на муравьиной куче, или по горло в земле. Впрочем, может быть, я и вру: у нас очень много способов лишать человека жизни, не знаю, на каком старики остановятся… Значит, ты умрешь, и мне очень жаль тебя, потому что в свое время, бурное это было время, я полюбил Россию… Конечно, я не отдам тебя им без боя, и, поверь, мне очень легко физически передавить человек десять своих соплеменников… Знаешь, я — Бамбар-биу, т. е. белый удав, питон, но я сильнее питона… Боюсь только, ничего из этого не выйдет: их сто человек, нас двое. Пожалуй, я не должен рисковать собой…

Бамбар-биу опустил голову и задумался. Старики проявляли нетерпение в виду за тянувшихся расспросов.

— Ах ты, поганец! — вскричал вдруг Бамбар-биу. — Нет, ты скажи мне: какого тебе дьявола все-таки нужно было в этой забытой богом стране… впрочем, к черту бога…

— Я… — заикнулся Петька. Он хотел сказать, что техник Лялюшкин…

— Помолчи!.. — проревел Бамбар-биу, — жив будешь — объяснишь, а умрешь — дедушке своему расскажешь… Слушай: если не чудо — ты погиб… Постой… Что это у тебя был за револьвер?..

— Элек-три-ческий… — насилу проговорил Петька, чувствуя гадкую тошноту в глотке.

— Илик-тли-ческий… Ах, бревно! Ах, идиот!… Это что же, что-нибудь новое, сверхособенное?… Почему ты не держал его наготове, пентюх ты, боб ты этакий калабарский? Почему не держал?.. Попробуй теперь вырви его из рук вон того размалеванного парня, чародея нашего развеликого, пройдохи с проколотым нюхалом… Смотри, он уже лижет его со всех сторон. Ах, скотина, в пузо бы его себе направил, чтоб ему кишки разворочало…

Старики проявляли явное нетерпение.

— Я убил змея… — вдруг пропищал Петька.

— Какого змея? Что ты лепечешь, маленький?

— Змея… удава…

— Что-о? Ах-ха-ха. Удава? Где ж он у тебя?

— Тут, в воде, к плоту ремешком привязан…

— Тащи его сюда, ах-ха-ха… Погибать — так с треском…

Под покровительственным движением руки Бамбар-биу Петька сошел к плоту, отвязал ремешок, но больше ничего не мог сделать; его колени тряслись, руки тыкались как чужие, как искусственные.