— Можешь не прощать, этим не напьешься. Расскажи лучше о чупрынгах и еркалугах.

— Чуринги и эрнатулунги, — поправил Бамбар-биу. — Эрнатулунга — это пещера, где хранятся чуринги. Чуринга — каменная или чаще деревянная табличка овально удлиненной формы. По совести говоря, я сам толком не знаю, что это такое, ведь я непосвященный, а чуринги составляют наисвятую тайну моего народа, она открывается лишь прошедшим все степени посвящения. Даже пройдохам-европейцам ни разу не удалось проникнуть в сокровенный смысл их. Но все, что я знаю — из книг и непосредственно из жизни — я тебе расскажу…

— Покороче, пожалуйста, у меня голова болит…

Последнее замечание раскисшего от зноя Петьки Бамбар-биу пропустил мимо ушей. Оно было самым неприятным для него (надо прибавить в скобках: неприятным в данное время и при данных обстоятельствах, если рассуждать так, как учил сам Бамбар-биу). Свернув себе «козью ножку» и запалив ее, он стал рассказывать, попыхивая на ходу дымком.

— Как только у австралийца-туземца рождается ребенок, — мальчик или девочка, все равно, — ему находят чурингу… где находят, не знаю, скорее всего, отец ребенка заранее думает об этом. Но иногда, когда совет старейшин решает, что в новорожденного вселилась душа того или другого предка, ему дают чурингу этого предка. Сделав на чуринге какие-то знаки, старики торжественно относят ее в чурингохранилище общины — в тайную пещеру, обыкновенно, — где она и лежит вместе с другими до первого посвящения ребенка. При каждом посвящении старики скрытно ото всей общины извлекают чурингу из хранилища и ставят на ней новые отметки. Если новорожденный умирает — безразлично, в каком возрасте — его чуринга продолжает храниться до времени, когда новый новорожденный соизволит поселить в себя душу умершего. Тогда повторяется старая история с начала. Вот и все; видишь, как коротко…

— Можешь продолжить, — милостиво разрешил Петька.

— Продолжу, — охотно согласился рассказчик. — Я думаю, что чуринга — это своего рода послужной список или личное дело новорожденного. В ней старики отмечают его дела и подвиги, прохождение им испытаний, может быть, его нрав и поведение вообще… Мне сильно хочется увидеть свою чурингу. Ведь и у меня есть такая…

— А что тебе мешает? — спросил Петька.

— Мешает вот что. Женщинам, детям и непосвященным лицезреть чуринги запрещается под страхом жестокой смерти, даже подходить близко к чурингохранилищу им нельзя, — извольте делать крюк километра в два. Что же касается всяких инкур-окнирр, т. е. ветрогонов вроде меня, то к ним запрещение применяется строже вдвойне и соответственно увеличивается кара.

— Значит, ты никогда не увидишь своего «личного дела», — подзудил Петька.

— Значит, я его увижу сегодня, — отвечал «ветрогон», — место хранения мне хорошо известно, я как-то подсмотрел за стариками, рискуя жизнью. Мы остановимся возле него и переждем или переспим жаркое время дня. Мы поохотимся вволю, потому что охота около чуринг запрещена и все животные, попадающиеся там, считаются священными; этих животных там до черта.

— Согласись, Бамбар, что я сказал верно, — заключил Петька рассказ своего друга, — ты такой же туземец, как я Большая Медведица…

— Ну… такой да не такой, — отвечал доблестный муж, в рассеянности отыскивая на ясном голубом небе названное созвездие. В следующую минуту, потерпев в астрономических изысканиях неудачу, он перенес свой взор на землю и изрек утешительные слова: — Местность изменяется. Скоро перейдем дюны и увидим недалекие горы, нашу сегодняшнюю цель…

Действительно, красный песок пустыни покрылся травой — желклой и редкой травой; на близком горизонте обрисовалась длинная гряда песчаных холмов, но подъем ощущался уже там, где находились путешественники. Распаленному воображению Петьки представились, за песчаной гранью, моря прохладной и кристально-чистой воды, его не удовлетворил бы теперь простой ручеек или родник, и он невольно ускорил свой марш под смех всепонимающего чародея.

У подножия первого холма внимание путников привлек к себе небольшой буро-каштановый зверек, сверкнувший узкой охряной полоской на спине и скрывшийся в темную норку.

— Ящерица молох, — сказал Бамбар-биу, знавший все, что касалось его отечества, — безвредное животное, встречается только в Австралии, мы его легко достанем.

Он вынул из-за пояса бумеранг и им копнул раза два песок над норкой; буро-каштановая спина недовольно заворочалась, когда солнечный луч коснулся ее.

— Попробуй-ка взять его, — радушно предложил Бамбар-биу.

— Сам попробуй, — отвечал Петька, отдергивая руку.

Все тело ящерицы было усажено короткими, острыми шипами, похожими на шипы розового куста; на голове, над маленькими черными глазками, высились два более длинных изогнутых кзади рога; толстые короткие ноги оканчивались пальцами с крючкообразными когтями. Весь зверек имел величину крупной лягушки, снабженной небольшим тупым хвостом.

Бамбар-биу удерживал ящерицу бумерангом, что было лишним, так как она ни смущения, ни попыток к бегству не обнаруживала: шипоносный панцырь служил ей достаточной порукой в ее безопасности.

— Что видишь, пионер? — спросил Бамбар-биу через минуту.

Пионер видел, как постепенно цвет ящерицы изменялся; охряная краска и буро-каштановая блекли и переходили в шиферно-серый цвет. Через короткое время красивый рисунок почти пропал и на место его выступил дымчато-желто-красный однообразный цвет — цвет выжженной пустыни.

Петька вынул блокнот и под слепящими лучами солнца сделал новые заметки.

— Что лопает? — спросил он.

— Насекомых, муравьев по преимуществу, но не брезгает и растительной пищей.

— Живет где?

— Живет здесь, где мы ее видим. Запиши: в сухих и очень песчаных местах.

— Кусается?

— Посмотри в рот. Не может, слишком мал.

— Ладно, отпусти ее, — разрешил Петька, одной рукой пряча блокнот, другую, в энергично сжатом кулаке, суча палящему солнцу: чтоб тебе, круглорожему, свариться вкрутую…

Освобожденная ящерица спокойно и равнодушно принялась рыть под собою песок, делая это с большим искусством. Скоро от нее остался один только хвост, и приятели двинулись далее.

С песчаных холмов, как и предсказывал Бамбар-биу, открылся вид на близкие горы, лежавшие черной тенью на красном песке. Не доходя сотни шагов до них, путники спугнули громадную птицу, сидевшую на земле. Птица, оказавшаяся ростом куда больше Петьки, поднявшись на голенастые ноги, пустилась наутек к горам со скоростью ни разу не штрафованного велосипедиста.

— Запиши, Петух, — сказал Бамбар-биу, — первое преступление мы с тобой совершили, уйдя тайком из становища; второе — вступив, не имея на то никаких прав, в область Окнаникилла; третье совершим сейчас, так как подберем одно-два яйца птицы эму, австралийского страуса.

— Глупостей не записываю, — отпарировал Петька. — А эминые яйца можно пить?

— Можно. — Бамбар-биу уверенным шагом направился к темному пятну на песке, откуда снялась птица. Здесь, в углублении почвы, полузасыпанные песком, одно к одному лежали темно-зеленые крупные яйца. Петька насчитал их десять штук. Величина каждого из них равнялась дюжине куриных яиц. Скорлупа отличалась высокой прочностью: ни об колено, ни о песок Петька не мог разбить ее. Бамбар-биу помог пионеру, у которого от нетерпения дрожали руки, пробуравив яйцо ножом. Теплая клейкая масса, высосанная тем не менее до конца, оказала столь благотворное воздействие на организм, что пионер, почувствовав себя возрожденным, вприпрыжку пустился к черным каменным массивам, куда убежала птица.

Пустую скорлупу он захватил с собой для показа неверующим россиянам.

Бамбар-биу не тронул ни одного яйца и даже то, которое взял при Петьке, положил обратно. «Не стоит обижать бедных птиц, я потерплю, — пробормотал он, — их дни и без того сочтены. Проклятые белокожие…»

Горы (или, лучше сказать, каменные массивы) не были высоки. Те, которые выдавались в унылую пустыню неприступной черной стеной, с куполообразными башнями, имели в высоту не более 100 метров. За ними толпились в беспорядке более высокие отдельные пики грязно-голубого цвета. Черные массы были базальтом, голубые пики — порфиром; и те и другие породы помнили время, когда безжизненная земля клокотала расплавленной лавой, носясь в межпланетном пространстве кроваво-красной звездой.