Я смотрю на свои руки. Сообщаю: они – не мои. Вялые припухшие и безжизненные.

Спина сгибается всё больше и больше, она не может больше сидеть, не может больше писать, за нажатие каждой клавиши приходится бороться.

Приказываю уже почти парализованным рукам: пишите, не сдавайтесь, это продлит… Во мне больше нечего продлевать… Что наделала я? Дура! Только что сознание погасло, теперь вренулось опять, но уже нсова гансет Это смреть. Жаль

– Врут, будто познание умножает скорбь! Познание умножает ответственность. А уж что с этой ответственности выйдет – горечь тягостного долга или радость реализации – от конкретного человека зависит, – горячо шептала Марина, – Был у меня в жизни момент… Ну, тот самый, критический…Я тогда такое познала – не приведи бог каждому. Ан нет, выкрутилась. Поднялась, вместе со всем грузом навалившейся ответственности. Распрямила плечи. Выжила, выдержала… А мог бы и полный скорбец настать.

Марина съёжилась, вспоминая, подняла голову, посмотрела на звезду. Смотрела долго, будто желание загадывала.

– Молодец, – похвалила звезда равнодушно, потом включилась в разговор полностью, – Накачанные, видать, у тебя нервишки, раз выдержала. Хотя, говорят, Господь ничего непосильного не дарует. Раз взвалили, значит, твои внутренности на такой груз были рассчитаны.

– Господь? – Марина скептически хмыкнула, – Как говорится, на бога надейся, но и сам не плошай… А вы, стало быть, верующая?

– Я? – звезда задумалась, – По-другому. На себя надеюсь, но и верую, что Бог не оплошает.

– Вера в себя – хорошо, – окучивала мысли Марина, – Самоуверенность – плохо. Вот вы и выискали такой безопасный для совести компромисс!

Она вообще была страшно категоричная, эта Марина, чем и притягивала, чем и забавляла…

Выписка из дневника:

У Тэффи выискала: «Леонид Андреев работал только ночью, вышагивал по чёрному кабинету и диктовал наборщице, съёжившейся в кругу света у крошечной лампочки. Достоевский диктовал, лежа в постели, повернувшись лицом к стене. Эдгар По ставил ноги в холодную воду. Алексей Толстой клал на голову мокрую тряпку. Впрочем, легче перечислить писателей без причуд, чем с причудами». Ох, понимаю! Адский труд…. Больно это – наизнанку выворачиваться. Но мне писать необходимо – дневники систематизируют сознание. Без них я амёбой аморфной сделаюсь. А мне нельзя – мне сражаться надо. Во имя будущих успехов моего разбитого творческого прошлого…

Та же Тэффи, в юности с проблемой пожирания творчеством порождающих его душ, справлялась весьма оригинальным способом. Она никогда не писала через силу. Для журналиста это нонсенс. Тем профессионал и отличается от дилетанта, что умеет заставить себя работать в любой момент и в любом настроении. Тэффи же категорически отказывалась писать, когда ей того не хотелось, считая это вовсе не признаком недисциплинированности, а уважительным отношением к акту творчества. «Я не фокусник, а волшебник», – говорила она, – «Искусственно вызванное волшебство теряет всю свою сказочность…» Как-то она ужинала у знаменитого Бальмонта и тот взялся отчитать начинающую писательницу:

– Вы, Тэффи, совершенно невозможны. Вы совсем не тренируетесь. В литературе – как в спорте, постоянно нужно держать форму, а не совершать пробежки перед сном для души. Все эти ваши выходки и высказывания – ничего не значат.

– Да, да, – подключился обедавший вместе с Бальмонтом известный языковед, – Я вот постоянно вынужден читать книги на разных языках, чтоб не потерять форму.

– Но ведь на языке, которого вы не знаете, вы ничего читать не сможете? – в аллегоричной форме решила показать свою правоту Тэффи, – Так и я не могу написать то, что моя душа ещё не перевела в понятные для меня мысли…На цуахильсокм языке, к примеру, сможете что-то прочесть?

Языковед растерялся.

– Нет, признаться, с Цуахили у меня туговато.

Бальмонт, всеми усилиями раздувавший вокруг себя славу полиглота, оживился от любимой темы.

– Да, – снисходительно улыбнулся он, – Юная гостья попала прямо в точку. Цуахильский язык мне лично, никак не даётся… В то время, как все остальные…

Джентльмены наградили друг друга кивками понимания. Но тут вмешалась Тэффи:

– Как будет на хинди слово стул? – бесцеремонно спросила она, чем вызвала за столом необычайное смущение.

– Только Тэфии могла задать такой бестактный вопрос! – заявил Бальмонт, и тут же переключился на основную свою тему, – А всё почему? Потому что она не относится к работе серьёзно…

Несмотря на то, что Тэффи вообще ни к чему не относилась серьёзно, в определённый момент, ввиду катастрофической нехватки средств, Тэффи была вынуждена изменить своей методике. Надо заметить, зря. Все вещи, написанные Тэффи для себя явно по собственному желанию – блестящи. Всё, что под заказ в издания – страшно разочаровывает. Писать, когда больно, можно только желая себе этой боли. Тэффи же никогда не была мазахисткой.

Лично мне писать больно ещё и от панической боязни записывать. Умом понимаю, что боязнь эта – очередное заблуждение мании величия. Никакой мистики в моих взаимоотношениях с написанным нет. И не было никогда, иначе тот кратковременный обморок, после трёх суток бдения, обернулся бы смертью. Но записки о Черубине в «Антологии смерти» не тронули меня. Потому что записи вообще не умеют трогать. Они – бездушны. То, что происходило с Анечкой и Соней, не было проявлением могущества моих текстов. Просто совпадения. Всех-то дел. Поэтому – заявляю ответственно – писательство моё совершенно безвредно, и я его не боюсь. Записываю это словами и даже подчёркиваю… чтоб уж точно сбылось. :) Необходимые реверансы отвешены, можно приступать. Итак, сегодня, 25 июля, дневник торжественно объявляю заведенным!

– А что касается выживания в критических ситуациях… – продолжала звезда, – Уверена, что шанс всегда оставлен. Сплоховать только от страха можно. Перепугаться, всё бросить и прекратить стремиться… – Звезда говорила уже сама себе, и теперь явно заводилась сказанным, – Все мы потенциально победители, а проигрываем чисто из психических заморочек. Вроде табкозависимости невсамделишней: когда организм прекрасно может обходиться без никотина, но психологическая привязанность не даёт бросить курить.

Обе женщины стремительно потянулись к сигаретам. Перекинулись улыбками, отметив автоматизм рефлексов: «Павлов бы нам обрадовался!» Блаженно закурили. Сейчас – с откинутыми со лба волосами и страстно подставленным солнцу лицом – звезда ещё больше тревожила Марину. Эх, спросить бы… Да как-то всё не с руки.

– По-вашему выходит, что Цветаева повесилась не потому, что жить больше не могла, а оттого, что струсила? – Марина решила вернуть тему и для подогрева полезла на рожон.

Теперь уже звезда долго и задумчиво глядела на собеседницу. В упор, без стеснения выдать заинтересованность, приподняв тёмные очки. В отличие от Марины, звезда точно знала, чем тревожится, и прекрасно понимала, кого напоминает ей собеседница…

– Выходит, что так. – ответила звезда, наконец, – Разуверилась во всемудрости природы и совершила непоправимое… Это, как одна малограмотная роженица, испугавшись крупности младенца, пробормотала «ой, мамочка, разорвёт», и, предпочтя безболезненную смерть мученической, приняла смертельную дозу снотворного. Она и предположить не могла, что природа всё предусмотрела, и кости таза раздвинутся, когда придёт время. Так и Цветаева всё испортила, потому как не знала, что у душевных сил бывает и второе, и третье, и четвёртое дыхание… Все они, поэты, такие…

– А та роженица тоже была поэтом? – зачарованно спросила Марина, которую слово «поэт» всегда – звезда подметила точно – будто гипнотизировало.

– Нет. Её вообще не было. Я её только что придумала. Для наглядности.

– Жестоко, – Марина обиделась, будто сама и была той роженицей, – Вас бы кто-нибудь придумал так, для наглядности… Посмотрела бы я на вас.