А вот это уже зря! Мгновенно вспоминаю наш вчерашний телефонный разговор. И про Анечку он знал, и про пожар и про Рукопись… Подскакиваю, чувствуя, как кровь приливает к щекам. Угрозы? Об этом он ещё пожалеет…

– Найдутся методы?!?! – переспрашиваю презрительно, – Можете быть уверены, на меня – не найдутся.

Можно было бы сказать ещё многое. Сказать, что такие, как он, в свое время своими «методами» довели до безумия и малодушия весь цвет русской интеллигенции, но что от него (от цвета этого) осталось главное – память и истории. И мы теперь так легко не сдаемся, потому что знаем о чужих примерах. Знаем, что даже некоторые ремарковские скелеты – заключенные фашистских концлагерей, обречённые «методами» на животное существование и бесконечные истязания – находили в себе силы не сдаваться. И их пример закалил нас. И никакими «методами» нас теперь не схватить. Тем более, что хватать не за что – события нашего времени настолько мизерны, что и дорожить-то особо нечем. Так что им, со своими «методами», можно смело шагать куда подальше…

Но я ничего такого не сказала. Улыбнулась только, намеренно надменно.

«И никакая раскрутка нашему сборнику не нужна. Кому надо – тот и сам услышит, найдёт в Интернете, почитает», – горько обманывая себя, я развернулась, одела крутку и пошла демонстрировать безграничия своего пофигизма и неуязвимости. То есть к выходу направилась. А идею про тексты было жалко…

«Уходим, без слов, без сомнений,/ Без приторно сладких оваций./ Время погасших стремлений / Лишает нас права остаться./ Честь заклеймили ничтожеством, / Гений – созвучно с гниением./ Время великих возможностей / Нам обернулось гонением./ Уходим – здесь кормят гадливостью, / Только погасший сживётся./ А со своей справедливостью / Мир этот сам разберётся!»

Так я попыталась пройти мимо славы.

В дверях кабинета сталкиваюсь с пьяной дамой. Той самой, что танцевала в белье, и о которой вещал Золотая Рыбка. Сейчас она уже одета. Длинная узкая юбка, кофта с пушистым воротником. Дама не молода, но действительно весьма интересна. Следы бурно пролетевшей ночи отчётливо читаются на её лице, делают его хаотичным, но привлекательным.

"Лицо несвежее, волосы крашеные и на истасканном лице наглые глаза" – писала в своём дневнике Ахматова о Брик, приехавшей в Петербург. Но мужчины всего этого в Лиличке совсем не замечали. «Прелестная, необыкновенно красивая, милая женщина с пронзительным взглядом», – в тот же вечер, что и Ахматова, сделал записки о Лиличке Чуковский.

Интересно, что, она тоже принимает участие в конкурсе на вокалистку?

– Что это? – пьяно кивая на меня, спрашивает дама у Артура, – Одна из ваших кастингиц? – дальше уже мне, – Прорываемся к победе? Уединяемся? Не поможет! Артурчик у нас мальчик стойкий и идейный. Так, деточка? – это снова Артуру.

Артур мгновенно заводится.

– Лиля, езжайте домой, – кажется, он едва сдерживает бешенство, – Вы слишком утомились сегодня. Где ваш муж? Где Геннадий? Отчего они не заберут вас?

«Надо же, и зовётся Лилей!» – поражаюсь я. И так усердно пытаюсь снова разогнать ассоциации, что не слишком слежу за происходящим.

– Да ты боишься меня, деточка, – дама пошатываясь, проводит руками по бёдрам, и приближается к Артуру – Не хочешь с Геночкой ссориться, так? Правильно… Я и сама себя боюсь иногда…

Я резво прихожу в себя и открываю дверь. Ещё не хватало быть свидетельницей чужих разборок.

– Стоять!

Вот уж не ожидала такой прыти от пьяной женщины. Она подскакивает, захлопывает дверь передо мной. Берёт за плечи, толкает к столику. Я ошарашена, поэтому не сопротивляюсь.

– Мне и причудиться не могло ломать ваш интим. Иди к нему, девочка. Иди! – манерно восклицает она.

Я смеюсь, чтобы скрыть неловкость.

– Может вам кофейку? – забалтываю внезапно объявившуюся сводницу я. Та не сдаётся.

– Иди к нему! – истерично вопит дама, натурально свирепея и хватая меня за куртку.

Морщусь от омерзительной смеси перегара и дорогих духов. Вроде, приличная женщина. Что ж такое пить надо было, чтобы так пахнуть?

Убираю её руки, отталкиваю.

– В вашем возрасте лучше о своем счастье подумать, чем для других сводней работать, – говорю брезгливо. Всё-таки ухожу.

– Что?! Что?! – доносится из кабинета, – Что она сказала? Артур, и вы промолчали? Геночка, где вы, мой верный рыцарь? Где вы?

Постепенно крики вытесняются из моей головы уличными шумами.

«Всё что меня окружает – сплошной абсурд», – думаю, сама себя накручивая, – «Бессмысленные угрозы и глупые предложения… Может, я сама всё это притягиваю? Может, что-то надо менять в самой себе?» – волнуюсь всё больше, вспоминая Артуровское «найдутся методы». О пьяной даме-своднице больше вообще не вспоминаю. Надолго ли?

– В опасные игры играете, девушка… – Нинель, сама того не понимая, попадает в самую точку. Забывая обо всех делах журнала, бледнею, вспоминая Мамочкинско-Анечкинскую эпопею.

– Я не то что-то сказала? – Нинель немного возмущена моей неожиданно открывшейся ранимостью. – Что за люди? Что не скажи – все их задевает. Ты ж, мать, вроде нормальным человеком была…

– Это она на обращение «девушка» обиделась, – отшучивается в качестве разрядки обстановки мой друг Карпуша. – Восприняла, как тайную насмешку. Девушка? В её-то годы? Оскорбительно…

– Сейчас обоих отстраню от проработки идеи, – угрожаю беззлобно, уже вполне совладав с внезапно обуявшим меня ужасом, – Моя обиженность вам померещилась. Вернёмся к делу!

Вот уже минут двадцать, как в нашей редакторской комнатушке невозможно было вставить ни слова – идут баталии. Идея новой рубрики была придумана довольно давно, и вот теперь мы искали средства для её воплощения. Собственно, искала поначалу только я, потому как идея была моей, но делала я это вслух, и все остальные, заинтригованные, вынуждены были подключиться.

– Цензура не допустит, – вздыхала Нинель, очень страдавшая, когда приходилось хоронить фишки, – Ты же знаешь, концепция нашего журнала не допускает отсебятины.. Впрочем, кто вам мешает попробовать подать материал? Вдруг прокатит?

– Мешает нам ни кто, а что, – отвечала я, – Утренняя ограниченность моей фантазии.

– Так совместим же наши ограниченности, чтоб получить в итоге безграничье! – проскандировал Карпушка и, забросив все дела, принялся мусолить идею вместе со мной.

– Сложение ограниченных множеств порождает новое ограниченное, – вздохнула умненькая Нинель, но тоже переместилась к моему столу. – И чего ты, Карпуша, такой амматематичный…

– Это у меня наследственное. От отца. В школе, когда одноклассники диктовали ему подсказки, им приходилось перемежать речь восклицаниями, типа: «Если я говорю, «в квадрате», значит возле числа сверху двоечку надо нарисовать!!!» Зато был гениальным скульптором. И это я тоже от него унаследовал.

– Лучше плохенькое наследство, чем богатая наследственность, – наскоро породила сыроватый афоризм Сонечка, черканула о нём в блокноте, и присоединилась к нам.

Идея была честно украдена мною у Тэффи. Та увлекалась довольно интересной игрой: брала известных писателей, представляла их книжными персонажами и пыталась определить, чьему перу такой персонаж мог бы принадлежать. Гоголя, например, мог бы написать только Достоевский, а самого Достоевского – никто, разве что Толстой, уже после своего отлучения от церкви. Игруха получалась весьма увлекательная. Я давно уже определила, что саму Тэффи могла бы написать только Хмелевская, а Хмелевскую, наверняка написали бы Ильф и Петров, которых, конечно же, мог придумать только Чехов… На страницы журнала такая игра точно бы не попала – Вредактор был убеждён, что нашим читательницам нет дела до литераторов. Зато он считал, что им есть дело до киноактёров и певцов. Вот я и решила провести игру: «Кто писал нам эту звезду?» Ранняя Пугачёва выходила персонажем Маргарет Митчелл, то есть Скарлетт. Варум – девушкой из фантазий Мураками. Агузарова – порождением Пелевина. Подобрав пяток таких вот пар (только очень устойчивых, таких, чтоб ассоциации были совсем однозначны), смело можно было объявлять весёленький конкурс. Ну, и ещё требовалось несколько пар для изложения правил игры и примеров. Проблемы возникли в связи с отсутствием взаимопонимания. Смотришь на нас, людей, – вроде все похожи. Две руки, две ноги, посредине гвоздик… А на самом деле, когда всерьёз мыслями обменяться хочешь, чувствуешь, что общаешься с принципиально другим существом. Инопланетным индивидуумом без логики в мышлении. Сонечке, например, казалось, что Гребенщикова мог бы написать Акунин. Как я её ни отговаривала – «неважно каких авторов обсуждаемая звезда любит, важно, какой автор тяготеет к изображению персонажей, подобных звезде» – она всё равно осталась при своем мнении. Карпуша упёрся в свои личные симпатии и антипатии, не желал видеть объективности и утверждал, будто Филиппов Киркоровых пишет обычно Пауло Коэльо. В общем, моя идея потонула в неоднозначности человеческого мышления. Зато сам процесс обсуждения и дебатов на эту тему – всем пришёлся по душе. Как коллектив воистину творческий, обсуждали мы бурно и с матерком, ничуть не брезгуя участием в споре двух экономистов и одной уборщицы, которым тоже интересно было подискутировать. Всё шло весело и беззаботно, я почти расслабилась, пока зловещим напоминанием не прозвучало вышеприведенное замечание Нинель.