Вот скверик, в котором Аля с Мулею – с тем, о ком говорила «муж, которого Бог дает только однажды», – сидели до рассвета, плечом к плечу, и говорили-говорили-планировали… И вопрос о совместной жизни был уже решен (хотя у него была семья и предстояло еще объясниться), и мир для той давней юной Али звенел от концентрации счастья. Муля не отступил ни на миг. После Алиного ареста слал письма, хлопотал, поддерживал материально… Слали друг другу полные сначала (долго! Правда очень долго!) любви, а потом уже просто дружеского тепла тексты вплоть до 50 года, пока Мулю не арестовали вдруг, и не расстреляли в 1952, как врага народа.
Вернувшаяся в Москву Ариадна Эфрон бродила по городу, как по кладбищу своей юности. Подумать только! С 26 по 34 года, и, вслед за этим, с 36 по 42 года Ариадна была политзаключенной и ссыльной… 16 лет она ждала реабилитации и освобождения!
«Первый раз меня забрали, чтобы было чем давить на отца», – догадается Ариадна уже в ссылке, а потом сопоставит все факты, и перерыв документы (дождалась все-таки, дожила до времени, когда это стало возможным), нашла своему предположению все подтверждения. Нашла и большее – шоком, вечным укором, тяжким камнем в груди это знание ни на секунду не оставит ее до самой смерти – оказалось, что показания Ариадны сыграли решающую роль в аресте и расстреле отца.
У КГБшников давно текли слюнки на Сергея Эфрона. Многих знал, многое видел, пользовался авторитетом. Тогда, в 1939 году, человек с такими данными не мог не оказаться за решеткой. Но Эфрон был слишком значимой фигурой, слишком известной в зарубежной агентурной сети, его арест мог породить «сплетни» о несправедливости советской власти. Нужны были бесспорные, неопровержимые доказательства вины арестованного. Вот тогда и решили использовать дочь. Не адаптировавшаяся еще толком к советской действительности, полная веры в жизнь и страну, наивная … она, как никто, подходила для нужной палачам роли.
Вообще Ариадна с 8 лет жила в эмиграции. Всю сознательную жизнь она идеализировала СССР, вступила, следом за отцом, в Союз Возвращения, и с его помощью, в 24 года добровольно переехала из Франции в Москву. Вопреки матери, которая внешне – подбадривая, провожала, в душе – содрогалась, оплакивая, в голове – недопонимала… Марина Ивановна всегда сторонилась любых партий («политика для меня – за редким исключением – все грязь»), никогда не понимала социального фанатизма и не разделяла увлечение дочери советским строем. Когда и Марине Ивановне пришлось вернуться в Москву, когда вся семья, после долгой разлуки, снова была в сборе, вот тогда-то Ариадну и забрали. Первый арест Лефортовские застенки, пытки, нелепые обвинения, абсурд… Ариадна держалась долго. Опровергала обвинения, взывала к здравому смыслу и совести… Целый месяц понадобился, чтобы Аля (вероятно, та, что с капризом, ту, что без каприза, из нее изгнали, выбили), не помня себя, согласилась: «Мой отец французский шпион». Вернулась в камеру умиротворенная, даже довольная, понимала только, что сейчас ее, хоть на чуть-чуть, оставят в покое. На следующий же день разум вернулся. Ариадна стала требовать встречи с прокурором, чтобы отказаться от показаний. Но следователем она уже была не интересна. Они добились от нее, что хотели – после такого однозначного свидетельства дочери, Эфрона можно было смело брать. А Ариадна? Следователи с удовольствием забыли эту упрямую девчонку, на «раскол» которой понадобился целый месяц. Но Ариадна их не забыла. «Из меня выбили показания против отца. Мне не давали спать, избивали «дамскими вопросниками»[1], инсценировали расстрел», – доказывала она всем и везде. Что ж, в результате ей все-таки удалось восстановить справедливость и добиться реабилитации отца. Правда, произошло это спустя 15 лет после его расстрела.
До конца жизни, Ариадна Эфрон не могла простить себе, что подписала тогда это абсурдное обвинение. Её минутная слабость – да и слабость ли? ведь выдержать Лефортовские пытки – почти за гранью человеческих возможностей – стоила Сергею Эфрону жизни…
Сама Ариадна Эфрон умерла в больнице в 1975 году, до последнего дня с ней рядом была верная подруга еще со времен ссылки – Ада Федерольф. Больше не было никого. В тот же день вечером Би-би-си в последних новостях передало: «Сегодня в 9 часов утра в провинциальном городе от невежества врачей скончалась дочь Марины Цветаевой Ариадна Сергеевна Эфрон».
Умирала Ариадна со спокойной душой. То, что должна была – выполнила. Имя Сергея Эфрона обелено, архивы Марины Цветаевой восстановлены и снова почитаемы…
А собственная жизнь? О ее окончании Ариадна совсем не грустила, потому что это была жизнь той, другой Али. Жизнь настоящей Ариадны, – веселой, яркой, чувствующей, гармоничной, – закончилась еще в 39 году. «Жизнь моя, кончившаяся в августе 39-го года, видится мне положенной где-то на полочку, до лучшего случая, и все мне кажется, что, оборвавшаяся тогда, она свяжется на том же самом оторванном месте и будет продолжаться так же. Казалось, вернее. … А сейчас существую, а не живу…Делаю
что-то только потому, что должна…. Это тот минимум, который я могу сделать для родителей»…
* так называли резиновые дубинки
– Так что, Марин, нужно вам решиться… Что думаете? – Волкова не торопит с ответом, но заглядывает в лицо опасливо, будто подозревает неладное…
Ей врать не хочется… Ей хочется жаловаться…
– Извините, я провалилась… – признаюсь, шокируя, – Что-то странное, неуместные мысли накрывают звуконепроницаемым облаком, тону в них, и…
– Марина, вы издеваетесь? – Волкова спрашивает почти с надеждой. – Ой, ну что я переспрашиваю, – убеждает она сама себя. – Конечно, издеваетесь. Только почему, надо мной? Не я эту ситуацию придумала. И, между прочим, я в таких же условиях, как все. Одно могу сказать – я ссориться ни с кем не собираюсь. Сказали переехать – перееду. – Видно, что все эти слова – плод мучительных компромиссов с совестью, поэтому и тон Волковой такой непривычно скандальный, и выражение лица неожиданно надменное… – Конечно, – продолжает она. – Каждому хочется закрыть уши, сказать, что он слышать ничего не слышал, и ни на что не реагировать. Но, увы, все мы взрослые люди и на всех нас лежит ответственность. И если нам не хочется переезжать, то мы не имеем права не думать о соседях. Зря вы, Мариночка, издеваетесь… Мне поручили вас в известность поставить, я поставила, а…
– Хорошо-хорошо, – легко соглашаюсь играть по чужим правилам, потому что пока не слышала размеры ставок и мне все равно, как играть. – Не буду издеваться. Буду слушать и слышать, только… повторите еще в двух словах, а то я недопоняла многое.
– Повторяю. Нашу квартиру выкупают. Нас переселяют, если у тебя нет другого варианта, в общежития. Но лучше найди другой вариант, потому что в те общежития я ходила и войти не смогла от брезгливости…
– А зачем же тогда нам отсюда съезжать?
– Да потому что сразу обеспечить личной однокомнатной каждого они не могут. А вот стереть нас с лица земли, в случае ссор, очень даже могут…
– Кто это «они»? – тот редкий случай, когда слышу я обращенный ко мне текст, не слышу его – глубина моего понимания не меняется. Дим, хоть ты объясни, о чем речь?
– Короче, по договору, в новое жилье нас вселят, максимум, через два года, пока же всем желающим снимут комнаты в указанном общежитии. – вместо Димки, мне отвечает Волкова. – Все уже дали свое согласие. Представь, как здорово! Своя квартира! Личная! Один минус – через два года. А до этого – или общежитие, или сама найди, где пожить… А потом – отдельная квартира! И район по договору не хуже этого… И люди надежные. Я через прежние связи проверяла – солидная фирма, правительственный уровень, они действительно квартиры дадут… Мы все уже нашли себе варианты, где жить эти два года. Мы со Стасей к сестре переберемся, ты – к маме можешь… Не подводи нас, пожалуйста. Я считаю, нужно поддержать расселение! – последнюю фразу Волкова произносит выдрессировано бодрым тоном, а потом востро косится на дверь – плотно ли прикрыта, и шепчет, – Они здесь всесильные люди, у них все районные власти на подкорме… Нам еще радоваться надо, что не слишком плохие условия предлагают. А договор они точно выполнят – говорю же, серьезные люди. Кидать не станут – не их уровень… Ну?
