А вскоре после той нашей Новогодней ночи появилась у Марины чудная новеллка о безнадежно влюбленном мальчике. Он влюблен в ту, о которой ничего не знает. Только голос. Голос, объявляющий в метро станции. Парень не знает, что дикторша давно умерла, не знает, что жизнь она прожила редкой дрянью и склочницей. Ему – сумасшедшему романтику – кажется, что человек с таким чудным голосом должен быть воплощением всех земных достоинств. Новелла получилась восхитительная, и наш журнал ее, конечно же, не напечатал. Вредактор – наш глав.редактор, от своего вечного ворчания и нашего злословия получивший достойное прозвище – обозвал новеллу «вздор шизофренички» и попросил Марину впредь не страдать экспериментами, писать только вещи проверенные и полезные журналу. Марина, страшно гордая такой лестной характеристикой новеллы, так ее и назвала. И «Вздор шизофренички» с трогательной надписью «спасибо Новому году и Сонечке» является теперь одной из заглавных вещей сборника.

А я, как вспоминаю эту новеллу, так сразу перед глазами встает картина того нашего странного шествия. Гулко отскакивающие от кафеля звуки, полупустая станция метро, почти безлюдный эскалатор и две полоумные мы – упрямые, возбужденные, побеждающие…

Жека тогда, кстати, опоздал еще пуще нашего. Пришел, пошатываясь, через пять минут после нашего появления, и принялся выкручиваться: «Я знал», – говорит, – «Что Марина, как ни крути, минут на сорок опоздает!» Одно слово – Свинтус. Не зря Марина всю жизнь так его величала и иногда – если правду мне рассказывала, конечно, – даже всерьез забывала его настоящее имя.

Натуральный Свинтус! Пока ждали его, промерзли насквозь. Стучали зубами и притопывали, как пингвины или северные танцовщицы. М-да, холодно было…

Холодно было, прямо, как сейчас. Только сейчас и на душе так же. И тут я, как Марина – снова оно меня дергает… Мысли о потере своей непохожести вдруг ложатся на душу какой-то неоправданно тяжкой темной тучею. И слова старухи вдруг – стайками, звучками, тамтамами – лезут в уши из памяти.

– Нет! – сама себе приказываю, срываюсь с места. Из глубины темного вагона вдруг повеяло жутью. Бросаю взгляд на часы. И как я сидела тут так долго одна и спокойная? Прочь! Бегу обратно в людные места, к нормальной жизни, в тепло и человеческие запахи – пусть противные, но зато привычные и не пугающие.

– Куда! – не одна я такая ненормальная: всю дорогу возле двери, в отблесках поступающего из тамбура света, сидел еще один человек, абсолютно мной незамеченный.

Куртка до колен с застегнутой до самого горла молнией, лицо изрешечено глубокими, но совсем не старческими морщинами. Стрижка короткая, ежиком, хватка крепкая, будто рука из тяжелого металла вылита. Вцепился в локоть, разворачивает, в лицо заглядывает. Сам сидит, привстать даже не пытается…

– Не спеши, красавица, – водянистые светлые глаза блестят, губы ухмыляются, подмигивая позолотой вставного зуба. – Хорошо сидела так, тихо, приветливо… – последнее выдыхает болезненным шепотом.

Только этого еще не хватало мне! Крик застрял где-то в горле, остановленный судорожным вздохом. Оно и к лучшему – тут кричи, не кричи, только разозлю придурка этого… Отчаянно ищу силы включить мозги.

– Давай-ка мы с тобой, детка, познакомимся, – шепчет и дышит снизу вверх мне в лицо каким-то лекарственным запахом.

«Наглотался, что ль, чего? Наркоман, что ли?» – эта мысль отчего-то помогает мне собраться и ощутить собственное превосходство.

– А мы с тобой знакомы давно, – шепчу в ответ, и без всякого принуждения усаживаюсь к нему на колени. Лицом к лицу. – Не помнишь меня что ли? Это же я, я, родненький!

Ожидаемый шок его вовсе не отпугнул. Скорее раззадорил.

– Правда? – одной рукой обхватил за талию, вцепился в обтянутое джинсами бедро, другой – ищет грудь под курткою. Нашел! Отстраняюсь, всем телом вздрагивая.

– Сидеть! Не поняла, что ль? – грубо рычит, усилив хватку.

А вот взять сейчас, плюнуть на все возможные последствия, отдаться этому уроду мускулистому, расслабиться… Что значит «как»? Что значит «зачем»? Да чтоб оправдать ваше мнение обо мне, госпожа Бесфамильная! Вы ведь именно потаскушкой меня видеть изволили! Похотливой, беспринципной, но забавной шлюшечкой!!! Ну, так смотрите!

– Нет, милый, это ты не понял, наверное… – улыбаюсь вполне однозначно, мягко развожу его руки в стороны, погасив возникшее вдруг сопротивление многообещающим шепотком в самое ухо. Зубами хватаюсь за собачку змейки, медленно расстегиваю куртку… Под ней все раскурочено – ширинка разорвана, рубаха распахнута. Мужик – явно больной и глубоко озабоченный. Волосатое пузо покрыто засохшей белой корочкой… Лохмотья семейных трусов сбились куда-то на бок… Играю заинтересованность, а в голове отчаянно пульсирует: «Пора – не пора? Пора – не пора?»

Осторожно привстаю, якобы, чтоб присесть на корточки, еще раз проверяю, далеко ли сейчас опасные руки, вскакиваю. Бегу, бегу, бегу! Вагон пролетая на одном дыхании, не зная, ни что творится впереди, ни что сзади. Распахиваю дверь… Слава богу! Там люди. Спасительные люди с милыми, посиневшими губами… Замираю, не до конца еще веря. Вместе со всеми падаю на стену, от резкого торможения электрички. Сквозь разбитое стекло окна вижу уже родного своего Павлушеньку. Едва дожидаюсь остановки, прыгаю, ныряю ему под пальто за пазуху и плачу, плачу, рыдаю без объяснений, содрогаясь от смеси отвращения к самой себе с животным страхом и слабостью…

В дальних рядах перрона вдруг воцаряется шумиха и паника. «Милиция!» – истошно кричит кто-то, будто увидел привидение. «Держи его!» – запально орут мужские голоса. И вот моего недавнего врага уже ведут с заведенными за спину руками к зданию станции. Он не сопротивляется, в ярком свете фонарей выглядит дряхлее и еще противнее. Идет, в распахнутой куртке, с вываленными наружу лоскутами рубашки и трусов. Безумно шарит слезящимися глазами по перрону, мычит что-то невнятное.

– Пьяный или сумасшедший, – Павлуша отворачивается, передергиваясь. – Всякое в жизни бывает, – вздыхает сочувственно. – Бедный мужик! – прижимает меня к себе со снисходительной нежностью. Типа, подбадривает: – Людям вон как плохо бывает, а ты ревешь чуть что… Болезненная нервность, Сонечка, она кроме шарма, прибавляет еще шансы на помешательство. Не забывай о примере Марины…

Ну что тут можно сказать? Лезу в Павлушин карман за сигаретами, понимаю, что никогда не расскажу Павлуше о случившемся, заставляю себя не думать о том, как хорошо было бы поплакаться Бореньке, как он сразу понял бы ситуацию, и утешил бы меня, сказал бы, что поступила правильно…

– Снова куришь? Кто опять надоумил? – каждый раз, когда я притрагиваюсь к сигарете, Павлуша задает мне сей дурацкий вопрос. То есть задает он его очень-очень часто…

Ну не склероз же у него, честное слово, не забывает же он всякий раз, что я – агрессивно и активно курящая женщина! И даже высказывания живых классиков я ему цитировала на этот счет: «Скорее брошу тебя, чем сигареты!» – смеялась, вызывающе. И все это он знает, но считает ничего не значащими шутками. Ну, как так жить? С маниакальным упорством ведет себя так, будто удивляется моим вредным привычкам. У Павлуши поразительное свойство – он безгранично верит в мою стопроцентную хорошесть. Прямо не я, а смесь всех нравящихся Павлуше достоинств: и «женская скромность» (это название отчего-то числится у него первым среди необходимых девушке плюсов, а у меня вызывает зубную боль, и приступ тошноты), и тягу к прекрасному, и порядочность и серьезность в планировании будущего… Все плохое во мне, по его мнению – результат дурного влияния окружающих (ведь я на его взгляд еще и очень покладистая и податливая), все хорошее – от природы, которая нарочно постаралась, чтобы у Павлуши была самая «замечательная и уютная девушка в мире».

Никогда не думала, что со временем такое отношение станет мне в тягость, начнем слишком обязывать и раздражать. Разве любовь может раздражать? А такое идеализирование – это, конечно же, любовь… И значит, я должна, просто обязана немедленно распахнуть душу, вывалить оттуда все гадкое и оставить ее светлой и чистой. Для Павлуши и нашего будущего ребенка!