/Покинутая женщина/ Устанет от ожидания / И может обезуметь / В минуты одиночества / – спела нам Дженис, оправдывая свое последующее самоубийство. Говорят, она намеренно вколола себе большую дозу героина. Еще говорят, что когда-то в молодости в одном маленьком техасском городке она отдалась всем игрокам футбольной команды в честь их победы. Она носила безумные наряды, огромные шляпы, вплетала в волосы розовые перья… И кровоточила песнями.
«Выдох поколения бунтарей», – так называли сумасбродную Дженис, поющую совершенно не по правилам, противореча всем законам вокала, не голосом, поставленным и благозвучным, а чувствами… оголенными нервами…
Тема сменилась. Я сильнее прижалась к Бореньке, чтоб тоска не пролазила в сердце. Пронзительные блюзы Дженис Джоплин всегда делали меня ненормальною…
– Гребенщиков на одном концерте рассказывал, как они с писательницей Толстой пытались найти русский эквивалент английскому слову «блюз». И нашлось такое слово. «Скорбец», – называется. И, ты знаешь, мне сейчас вдруг показалось… то есть я надеюсь, что это просто моя фантазия, но все-таки страшно стало… показалось, что это – наше слово. О нас. Понимаешь?
И это тоже оказалось близко, и это тоже оказалось общим ощущением. И мы, как герои мультфильма про котенка Гава, предлагали друг другу «бояться вместе»…
– Ты куда улетела, Сонычко? – Боренька несколько раз провел ладонью перед моими глазами. – Расстеклите взгляд, девушка. О чем истерика? Ты обиделась, что ль? Повторяю, не нужен мне никто, кроме Сэмушки, да и не возьмет меня никто другой, с моими-то сумашедшими идеями. А Сэм их понимает. Они ему родные, потому что почти что вместе когда-то делались… Вот если с ним окончательно не срастется, тогда будем искать кого-нибудь постороннего.
Я знала, что не срастется. Просто Бореньке пока не говорила, чтоб не расстраивать. Сэм недавно обмолвился, что встретил девушку. Это, конечно, совсем не наше дело, но то не обыкновенная девушка, а «существо с потрясающими вокальными данными». Скорее всего, он захочет взять ее в вокалистки группы. Боренька бы не возражал, если б это само собой не влекло смену репертуара – Борькины песни для женского вокала совсем не годятся. А за свои песни ББ всегда готов был стеной стоять. Не позволит он их из альбома выкидывать. И обычным соло-гитаристом в группе с чужим репертуаром тоже быть не захочет. А Сэм обязательно его попросит об этом. Вот тогда мне и пригодится визитка Лилии, желающей спонсировать что-то связанное с покойной Бесфамильной…
– Алло? – едва я подумала это, как сотовый зазвенел, высветив на табло неизвестный номер.
– Сонечка, это Лилия, – голос по ту сторону разговора звучит вальяжно и немного насмешливо. – Удивлена? Сохрани номер хэнди, это мой. Послушай, мы тут кое-что покумекали с Геннадием. Есть к тебе достойное предложение. Приедешь?
– Г-м, – только и могу ответить я. Голова еще не осознала сказанное, а правая бровь уже опускается на самый глаз – с ней происходит это всякий раз, когда я делаюсь настороженной. – Что такое хэнди, кто такой Геннадий и куда я должна подъехать? – спрашиваю.
– Хэнди – это значит сотовый! Его немцы так называют! – шипит у меня над ухом всезнающий Боренька.
Я досадливо отмахиваюсь. И так сосредоточиться не могу! Убегаю в кухню…
– О, ха-ха-ха, ты просто прелесть! – сообщает мне телефон. – Геннадий – это такой большой-большой начальник. Супербосс всех времен и народов! А подъехать тебе нужно будет к нам в офис. Записывай адрес. Не волнуйся, оно того стоит. Все, что предлагаю я, обычно с лихвой окупается. Увидишь, согласиться на встречу действительно в твоих интересах…
Записав адрес и оговорив время, я почувствовала себя изнасилованной.
– Она разговаривала со мной так, будто делает одолжение этим разговором… – кричу через всю квартиру Бореньке. Хочется поделиться с ним, но я совсем не знаю, с чего начать, чтобы быть понятой. Какие все-таки несчастные существа люди! Насколько тяжело им передавать себя словами… – Как-то все это неестественно. – вот единственное, что я могу сказать о разговоре.
Телефон тут же звонит снова.
– Да, – словно спохватившись, говорит Лилия. – Совсем забыла объясниться. Не воспринимай мои слова превратно. Я вовсе не пытаюсь давить на тебя, или там, запугивать…
– Я и не думала ничего подобного, – смутившись своей рассекреченности, я постыдным образом прячусь за мнимой беспечностью.
– Она и не думала так! – кричит Лилия кому-то за свою трубку. – А Геннадий решил, что думала. Он вообще странный у нас в последнее время. – последние слова она говорит явно в качестве камня в огород слышащего ее Геннадия. – Некоторые ненормальные всех по себе ровняют, а этот – хуже – всех по Марине Бесфамильной теперь меряет… Утверждает, что раз она считала нас полными угроз злодеями, то и ты так мои слова воспринять можешь. Видишь, даже заставил перезвонить, объясниться…
– А почему Марина так к вам относилась? – я не выдерживаю и задаю откровенный вопрос.
– А кто ее знает. Вы же слышали, наверное, о последней записке ее. Она там всех обливает, чем ни попадя… – эти слова прозвучали как-то излишне поспешно, тем паче – я помню ведь прекрасно – ничего о злодействе Лилички (так Марина, судя по всему, звала эту даму) в тех, найденных мною записях, не было. – Да не зло это, просто констатация фактов! – это Лилия снова кричит за телефон. – Нет, ну чистый мучитель. То не так, се не так! – жалуется она мне довольно громко. – От работы с таким шефом можно сразу в петлю лезть… Но ты не думай, – спохватывается, – Это он только со своими такой, которых давно знает. А с привлеченными со стороны – само благородство. А мне вот чушь несет всякую. С Мариной Бесфамильной он, видите ли, в таких же обстоятельствах, как я с тобой, познакомился…
Она тараторит и, словно семечки, с равномерным напором лускает слова. Я совершенно запутываюсь.
– На Марининых похоронах, что ли?
– Ха-ха! О, твои бы шутки, да богу в уши! Стольких ляпов бы избежали. Нет, познакомились, когда она еще живая была и нормальная. То есть, казалась нормальною… Просто Генка ей тоже задолжал. И тоже из-за сумочки. И тоже, потому что она себя на удивление порядочно повела. Я не знаю точно, в чем там суть… Но Генка теперь в тебе новую Марину видит. Ты не бойся, он к ней неплохо относится, особенно сейчас, задним числом. Сожалеет о всяком… В общем, тебе только сливки достанутся.
Последние ее слова я почти не слышу, они звучат, как из-за ватного одеяла, откуда-то совсем издалека, я даже не вдумываюсь. «в тебе новую Марину видит!» – гремит у меня в голове, словно на пластинке, которую заело, и я ощущаю прилив настоящей паники – «в тебе новую Марину видит!»
– Послушайте, послушайте, послушайте! – шепчу в трубку. – Только не перебивайте, иначе я не доскажу что-то важное. – Я не приду к вам на встречу. Я не стану ни во что ваше впутываться. Я не хочу иметь ничего общего, ни с вами, ни с Мариною… И не звоните, и не рассчитывайте, и не ищите меня больше никогда. А если найдете – пеняйте на себя! Я, когда злая, страшная… Простите, что так выходит, но я категорически, категорически отказываюсь! Вы меня слышите? – обрываю связь, слышу, как сердце стучится в ушных перепонках и хочет выскочить…
– Боренька! – бросаю крик о помощи и вдруг понимаю, что Бореньки уже нет.
«Сонычко, мне срочно на стрелу, долго объяснять, позвонил один… Скоро, я.» – наскоро нацарапанная записка валяется под зеркалом. Когда он успел? Опять? Почему не подошел попрощаться? Прокрался-выкрался, боясь, что я попрошу остаться, а потом будет доказывать, что попросту не хотел мешать мне разговаривать.
Я точно знала – в ближайшее время Боренька не придёт. Все это было далеко не в первый раз, и повторялось всегда, как по писанному, с точностью до продолжительности Борькиных утренних головных болей и сожалений о впустую проведенном времени… После таких внезапных звонков, Бореньку обычно утаскивали в клуб и разговор о делах затягивался на всю ночь и приводил собеседников в абсолютно недееспособные состояния. Раньше Боренька брал меня с собой. Сейчас – окончательно убедившись в моей нелюбви к подобным его состояниям, – уходил один, каждый раз обещая вот-вот вернуться и каждый раз нечаянно – он не обманщик, он действительно верит, что сегодня вес будет не так, как раньше – действительно нечаянно втягиваясь в разговор и зависалово. А потом мучался острыми приступами тоски от бессмыслицы, бросал все, сбегал от друзей ко мне, чтобы спустя время, опять сбегать, но уже обратно, от меня – к ним.
