Кирилл долго стоит у окна. Потом поджимает губы и, зябко запахнувшись в рясу, выходит из кельи.
Он идет между костров через двор. Промозглый воздух прижимает к земле серый дым. Андрей стоит под стеной у самого дальнего костра. Кирилл подходит к нему и, заикаясь, произносит:
— Тут вот что получилось, Андрей… Я все думал тут… Решил тебе сказать, немедля сказать…
Андрей цепляет вилами мокрую тряпку и кидает ее в огонь. Серая ткань накрывает костер, и сквозь дыры начинает струиться густой белый дым.
— Завидовал я тебе, сам знаешь как, — продолжает Кирилл, — так глодала меня зависть эта, что ужас… Все во мне ядом каким-то изнутри поднималось… Невмоготу стало, я и ушел. Из-за тебя ведь ушел-то! А когда вернулся и узнал, что ты писать бросил, радости моей границ не было! Радовался я несчастью твоему лет десять кряду… А потом и забыл вроде. Вроде все равно стало, лишь бы святое Писание до смерти переписать успеть…
Раскалившаяся на костре ветошь вдруг вспыхивает высоким пламенем.
— Да что я каюсь-то! — злится Кирилл. — Нечего мне перед тобой каяться, ты и сам грешник великий, поболе меня еще! Да, да, поболе! — настойчиво повторяет он, поймав взгляд Андрея и сотрясаясь, словно в ознобе. — Я что? Червь ничтожный! С меня и спроса нет! А вот ты… — Кирилл распаляется, смотрит на Андрея с ненавистью, сквозь пелену дыма и тусклые языки пламени. — Ты что, за святые дела какие талант свой от бога получил? В чем заслуга твоя? Да ни в чем! Задаром! А если не твоя заслуга, не имеешь права распоряжаться им! Не имеешь! — Он вдруг сникает, сжимает ладонями свой лоб. — Что-то не о том я все… не знаю. Я ведь знаю, Никон тебе третьего дня гонца присылал, уговаривал вернуться Троицу расписывать, ты их всех отослал, разговаривать не стал. Я правду говорю, не солгу, вчера еще в душе моей грязной, там в глубине самой, радостишка, такая тоненькая, маленькая, шевельнулась, что не пишешь ты совсем.
Андрей бросает в огонь кучу листьев.
— А сегодня, — Кирилл запинается. — Стар я стал… Когда постарел, не заметил… Жизнь кончается, душа на покой просится! — И в отчаянии разводит руками. — Да и ты уже не молод! Все проходит, все уходит, все гибнет!
Кирилл подходит ближе и лихорадочно шепчет:
— Знаю, что сейчас думаешь, знаю! Никону талант твой и жизнь твоя — тьфу, ему все равно. Он тебя для того и зовет, чтобы силу свою и власть твоим талантом укрепить и прославить! Потому как многие и вовсе не верят, что будет на Руси царство правды и добра! Ладно, Никон — отступник, торговец! И все равно, послушай меня грешного, ступай в Троицу, пиши, пиши и пиши! Ступай, не бери греха тяжкого на душу! Страшный грех это — искру божию отвергать! Выл бы Феофан жив, он бы тебе то же сказал! Что, разве нет? Ну, скажи!
Андрей несколько мгновений смотрит на Кирилла и отводит глаза. Кирилл не отступается:
— Ты посмотри на меня, посмотри! Ты что думаешь, из-за чего я в монастырь вернулся? А? Из-за куска хлеба вернулся, чтобы дожить спокойно! В миру не смог, потому как делать ничего не умею! Ведь ничего! Ведь умру, и ничего от меня не останется. А чувствую, помру скоро… Я помер уж. Вот, может, только Писание, даст бог, успею… Тебе тоже не так уж много времени осталось — помрешь, ведь жалеть будешь! Что? В могилу с собой унести хочешь? Ну скажи хоть слово! Ну чего молчишь?! — Кирилл в исступлении дергает Андрея за рукав. — Ну прокляни меня, хочешь? Прокляни! Не молчи только! Я скомороха тогда продал! Я! Слышишь?! Что же ты молчишь?!
Андрей смотрит сквозь Кирилла неподвижным взглядом, потом отворачивается, и Кирилл видит на его лице отчужденную и странную улыбку…
Поздняя осень. В глубокой яме, стены и дно которой выложены камнем, человек двадцать мастеров заканчивают устройство глиняной формы. Огромную, отдаленно напоминающую колокол гору глины мастера оплетают изогнутыми железными прутьями. По шатким мосткам вверх и вниз снуют работники и носят глину, известь, железные прутья.
А наверху вокруг ямы идет своя работа: свозят бревна, сгружают камень, кирпич, ссыпают известь. Огромное по размаху, многолюдное и шумное занятие — литье колокола.
Среди этой толчеи мечется малорослый, тщедушный паренек и командует работами. Он суетится, хватается за все сразу, отдает приказания и время от времени с тревогой поглядывает на низкое пасмурное небо. Сейчас он руководит работой вокруг ямы — по углам ее вкапываются огромные, метровой толщины дубовые столбы. Один столб уже укреплен, и в верхнем конце его плотники долбят сквозное отверстие, в которое потом продернут канаты.
Бориска толчется рядом с плотниками, потом не выдерживает размеренного ритма их работы, отталкивает одного из них и, вырвав у него из рук стамеску, начинает лихорадочно долбить дерево сам.
В этот момент к Бориске подбегает сухонький дьячок в перепачканном подряснике и отзывает в сторону.
— Не соглашаются купцы! — задыхаясь, сообщает он.
— Как — не соглашаются? — не понимает Бориска.
— Втридорога заломили. Говорят, за такую веревку еще дешево.
— Ну покупай, что же делать!
— Борис! — зовет кто-то со дна ямы старшого.
— За такую цену покупать? — пугается дьячок.
— Покупай!
— Так тебя князь прибьет, мы его разорим совсем!
— Борис! — кричат из ямы.
— Иду! — Бориска, убегая, с отчаянием машет рукой. — Мне уже все равно! Покупай!
Полсотни мужиков готовы поднять тяжелым дубовый столб. Все ждут команды Бориски.
Сквозь людской водоворот и гвалт, оглядываясь, присматриваясь и давая дорогу то телеге с грузом, то мужику с бревном, то княжескому дружиннику на коне, пробирается Рублев.
— Ну, взялись! — кричит Бориска. Мужики нагибаются к столбу. Малый пятится и наступает на ногу Андрею. — Уйди, отец, лучше уйди! Прибьют тебя здесь, пришибут! — торопливо бормочет он.
В это время кто-то снова зовет его из ямы.
— Без меня не подымайте. Я сейчас! — отвечает Бориска, а сам богом спускается по гибким мосткам вниз.
— Не выдержит форма здесь, — говорит лысый мастер, — еще слоем надо оплетать.
— Каким слоем?! Я думал, вы уже глиной все обмазали, а вы каркас еще не кончили, — поражается малый.
— Больно быстрый ты, — усмехается лысый. — Еще слоем надо укреплять, а прутья все кончились.
Бориска подходит к форме и, мельком взглянув на нее, приказывает:
— Хватит, заделывайте, ничего укреплять больше не будем. Чтобы к вечеру обжиг начать!
— Да что ты, смеешься? — изумляется старший мастер с сивой бородой. — Если форму не укрепить, она же меди не выдержит! Треснет — и пропало все!
— А если завтра снег пойдет, мы обжечь не успеем? — злится малый. — Что, работа не пропала? Меня тогда засекут, не вас!
Рублев стоит на краю ямы и смотрит вниз. Мастера растерянно топчутся на каменном ее дне, а между ними вертлявым чертом мечется малый с бешеными прозрачными глазами.
— Не буду я этого делать, — говорит лысый.
— Не будешь — не надо, можешь убираться, — свирепеет Бориска и обращается к рыжему ученику. — Андрейка, давай заделывай!
— И он не будет заделывать, — упрямо говорит лысый.
От ярости Бориска обмирает, потом берет себя в руки и тихо спрашивает Андрейку:
— Форму заделывать будешь?
— Да не выдержит она меди! — с отчаянием говорит старик.
— Еще слоем надо оплетать, — покраснев почти до слез, бормочет Андрейка.
— Ты меня слушать будешь? Кто здесь главный? — так же тихо повторяет Бориска.
— Еще слоем надо…
Бориска мгновение стоит, будто поперхнувшись, потом отчаянно кричит:
— Федор!
К яме подбегает верзила-дружинник.
— Сечь этого! — указывает на Андрейку Бориска. — Именем князя сечь! Не хочет колокола лить! Приказа моего не слушает! Я вам покажу, кто здесь главный!
Мастера стоят, остолбенев, и глядят на Бориску. Дружинник набрасывается на Андрейку и выкручивает ему руки.
— Нас отец твой не так жаловал, — слабо улыбаясь, говорит бледный, как мел, мастер.
