По всей стене люди стоят, дружина, все ждут, не спят, с ног валятся от усталости, а татары все тянут. Женщины, дети со стариками в соборе двенадцать дней, не вылезая, просидели. Все богу молились. Потом голод наступил и болезни сразу разные начались: первый день — занемог, второй — пятна по телу пошли черные, а на третий помер. Вот тут-то татары и потребовали выкуп — пять тысяч рублей денег и два обоза волос женских. Два обоза! Вот, говорят, если откупитесь — уйдем, а нет — так на себя пеняйте.

И вот, как сейчас помню, недалеко от города выстроились бабы и девки в длинный черед и двинулись между двух колод. У каждой колоды по татарину с саблей, а третий у точила стоит, сабли точит. Сабли от волоса быстро тупятся. Татары все поле окружили на лошадях, а за ними мужики стоят, больные, слабые, и смотрят, и я смотрю. Идут бабы, девки, и ни одной слезинки, будто окаменели. И перед всем миром платки снимают, позором за мужиков и Москву платят. Платки снимают, наклоняются к колоде, а супостат одной рукой за косу, а другой саблей — ж-ж-жик! И в огромную гору складывает. А тут же их мужья, отцы, сыновья! И ничего сделать не могут. И я стою и смотрю, и будто мне воздуха не хватает, отвернулся и как раз вот его и увидел. Стоит себе, во все глаза смотрит на женщин опозоренных… Помнишь, Андрей?

— Чего? — спрашивает Андрей, задумчиво глядя сквозь дождь.

— Помнишь девичье поле?

— Нет…

— А у тебя жена была? — спрашивает Кирилл.

— Была, — отвечает Даниил. — Умерла, а лет через пять я в монастырь ушел.

— Любил ты ее?

— Не знаю… нет, не любил, наверное…

Дождь льет не переставая, стучит по листьям, прыгает пузырями в лужах. Андрей вздыхает, оглядывается вокруг и неожиданно говорит:

— Скомороха ни за что убили…

Крыши, крыши, засыпанные снегом, черные бревенчатые стены, бесконечные деревянные заборы, из-за которых время от времени доносится хриплый собачий лай. Путаница узеньких переулков и улочек. Московский посад. Зима. Идет снег.

По переулку, скользя в рытвинах разъезженной дороги, кривоногий мужичок, надрываясь от усилий, тащит огромную доску — заготовку для иконы. Рядом вышагивает коренастый детина и подает советы:

— Знаешь, почему тебе тяжело? Злишься ты и надуваешься, поэтому и тяжело тебе и устаешь быстро.

Маленький не отвечает, пыхтит и сосредоточенно смотрит себе под ноги.

— Ты не надувайся и не злись, тогда и нести легко будет. Попробуй!

Мужичок скользит на снегу и чуть не падает. Огромным напряжением сил ему удается сохранить равновесие.

— Вот почему я такой здоровый? — продолжает детина рассудительно. — Потому что я веселый, вот почему. Меня никакая печаль не берет. Ну, чего молчишь?

— Богатый ты тоже поэтому? — доносится из-под доски голос маленького.

— Какой же я богатый? А? Ну какой же богатый-то я? — не понимает здоровяк. — Чего молчишь?

Они выходят на перекресток, маленький ставит доску в снег, с трудом разгибается и говорит, тяжело дыша:

— Теперь до Зачатьевского ты тащишь. А молчу я потому, что доска тяжелая. Детина легко взваливает доску на спину.

— Какая же она тяжелая? Разве это тяжесть?

— Так я же слабый.

— А почему ты слабый? Потому что ты надуваешься и злишься все время. Они сворачивают за угол, а из соседнего переулка на перекресток выходят Андрей, Кирилл и Даниил.

— Шут его знает, нового понастроили… не пойму ничего, — озираясь, бормочет Даниил.

— Не скажешь, как к Вознесенскому собору пройти? — спрашивает Андрей у молодухи, которая возится у колодца с обледенелой бадьей.

— Можно так, — показывает та в сторону, куда ушли двое мужиков с доской, — а можно и туда.

И чернецы снова углубляются в лабиринт заснеженных переулков, с обеих сторон стиснутых черными заборами.

— А он по-русски говорит? — спрашивает вдруг Кирилл.

Ему никто не отвечает.

— Феофан говорит по-русски?

— Говорит, наверное, — отвечает Даниил, — он уже лет двадцать на Руси живет. Чего ж ему не говорить…

Андрей и Кирилл быстро идут по переулку, и Даниил с трудом поспевает за ними.

— А какой он… Грек? — спрашивает Андрей.

— Да разное говорят, — пытаясь догнать товарищей, говорит Даниил, — пока сам не увидишь, разве можно сказать? Нет, братцы, вы уж не бегите так, не могу я так быстро…

— Говорят, он маленький, нос — во-о! Горбатый и злой — ужас, — говорит Кирилл.

— Холодно… — замечает Андрей и хлопает себя ладонью по лицу. — Губы как деревянные…

Чернецы пересекают перекресток и скрываются за поворотом. Из соседнего переулка появляются мужики с доской, которую теперь тащит детина. Маленький идет рядом.

— Тяжело? — спрашивает маленький.

— Не приставай лучше.

— Неужели не тяжело?

Детину заносит на скользком повороте, и он прислоняется к забору.

— Последний раз с тобой работаю, — сквозь зубы произносит он.

— Эй, друг, подвези доску! Сродственник надорвался! — кричит маленький мужичок вслед пронесшимся мимо розвальням.

— Иди ты знаешь куда? — огрызается детина, с трудом оттолкнувшись от спасительного забора.

На перекресток выходят трое чернецов.

— Не пойму, как это он при народе может? — удивляется Андрей.

— А чего ему бояться? — смеется Даниил. — Он не вор. Что ему!

У всех лихорадочно приподнятое настроение.

— Так-то так, а при народе я бы ничего не смог написать, — говорит Кирилл.

— Ну, конечно, — соглашается Даниил, — мы тоже не воры…

— А вдруг нас не пустят? — улыбается Андрей.

— Это почему же? — удивляется Даниил. — Говорят, народ пускают, он пишет, а народ смотрит. Быстро будто пишет. Прямо набело. В Новгороде старушка одна пришла утром, ему только доску принесли. А к вечеру он икону уж кончил. Все уж разошлись, она одна осталась. Стояла, стояла, смотрела, смотрела и померла.

— Отчего? — изумляется Кирилл.

— От страха — отчего…

— От какого страха?

— Ну, страшно ей стало, и померла.

— Да ладно тебе! — озадачен Андрей.

— А вот собор, — останавливается посреди переулка Кирилл. — Видите, вон он!

Около входа в собор кипит взволнованная толпа. Здесь и дружинники, и богатые горожане, и челядь с боярских дворов. У дверей двое мужиков стараются протиснуть злосчастную доску в узкий проем церковного входа. Доска не проходит. Взмокшие мужики шаркают по паперти ногами, стукают звонким деревом о шершавый камень собора. Толпа шумит.

— Чего не пускают-то?!

Служка, который суетится вокруг мужиков с доской, испуганно кричит в сторону толпы:

— Да вы что?!.. Феофан только вчера из Новгорода вернулся, а ты — «не пускают»! Сегодня никого пускать не велено!

— Только приехал, и сразу не пускают! — огрызается кто-то из толпы.

— Да что мы доску-то его насквозь проглядим, что ли?! — злится длинный худой старик. — Загордился ваш Грек, вот что! — кричит он и презрительно отворачивается, но не уходит: надеется, что пустят.

Наконец мужикам удается протолкнуть доску в дверной проем, и они скрываются в соборе. Служка семенит за ними. Гремит тяжелый церковный засов.

— Вот тебе и посмотрели, — бормочет Андрей и, стараясь согреться, подпрыгивает на одном месте.

— Я говорил, не пустят, — усмехается Кирилл.

— Постоим немного, — бодрится Даниил, — может, еще и пустят.

— Да! — безнадежно машет рукой Андрей. — Пошли, чего там…

В это время дверь с лязгом отворяется, и на паперть, пряча за пазуху заработок, выходят довольные мужики. Вслед за ними появляется служка, болезненно морщась, смотрит на толпу и сиплым голосом заявляет:

— Зря стоите, неужели непонятно?! Никого не велено пускать! Не велено, понимаете?

— А ну-ка, погодите! — бормочет Даниил и начинает протискиваться сквозь толпу в сторону соборного входа. Андрей и Кирилл, стараясь скрыть надежду, следят за его маневрами.

— Слушай-ка, мил человек! — обращается Даниил к служке и тормошит его за рукав. — Из Андроникова монастыря мы пришли на красоту вашу посмотреть. И со мною молодых двое. Иконописцы тоже. Ученики. Может, пустишь? А?