Лишь по воскресеньям все так же забывали они гложущую душу боль, когда приходил Гола с неизменной водкой и свежей рыбой, нанизанной на ивовый прут. Редко, когда Гола пропускал этот день, но случалось и так…

Тогда в ожидании друга все трое допоздна всматривались в дальний конец улицы, откуда обычно появлялся Гола. Потом, погрустневшие и расстроенные, брели к своим постелям.

— А вдруг он ушибся, поскользнувшись на булыжниках, — говорил один. И думал: «Может, ревматизм его скрутил…».

— Неужели этот проклятый невод перетянул его за борт, — пробовал шутить другой. И гадал про себя: «Не слег ли он с воспалением желчного пузыря?»

— Наверно, улов нынче плохой, стыдно ему было с пустыми руками прийти, — высказывал предположение третий. «Только бы у него кровоизлияния не было…»

Да, не падали они духом, а то… А то ведь без малого семь лет назад последний, вконец изодранный, большой невод Гола изрезали его внуки на сто кусков — на сачки, на сети для ловли птиц… Тогда же и назначили Гола пенсию, а невода сыновья и невестки больше ему не покупали: чего доброго, еще утонет где-нибудь, и так колени трясутся…

Слаб стал в коленях!..

Что поделаешь, а?! Слаб в коленях!.. Потом он начал по воскресеньям ходить на базар. Ну и дела! Кило свежей рыбы стоит больше рубля!.. Эх, жизнь! Рыба, валяющаяся на весах, тоже считается свежей, как и те карпы, которых, как привязанных, вытягивал Гола из Куры!..

Эх, жизнь, жизнь! Два рубля дает за кило рыбы прославленный на всю Картли рыбак…

А бывает, что на базаре торгуют рыбой, стравленной хлоркой, — чтоб у них у всех правые руки поотсыхали! Вот разве тогда только пропустит Гола раз навсегда обещанное к друзьям юности воскресенье… Иначе с каким, лицом понес бы он им рыбу, от которой хлоркой разит…

«Интересно, догадываются они, что я им рыбу с рынка ношу?» — думает Гола. Эх, будь она проклята, эта старость.

«Чего доброго, еще утонет где-нибудь… колени трясутся…». Гм! Жизнь!..

В ту пору я заканчивал десятилетку. Дорога к школе шла через старый район. Торопясь на уроки, я каждый день проходил мимо сидящих у своих калиток старых музыкантов и всегда в ответ на свое приветствие я слышал: «Эх, живи и здравствуй, сынок!»

Помню, мне оставалось сдать два последних экзамена, когда я впервые не увидел на обычном месте ни самих стариков, примостившихся на своих низеньких стульях, ни жен их с подносами зелени. Это показалось мне очень странным. Я хотел было разузнать у кого-нибудь, в чем дело, да как-то закрутился с выпускными экзаменами. А потом, только я получил аттестат, отца как раз перевели работать в Тбилиси, так что уже в конце июня мы всей семьей перебрались туда. Года два или три я не бывал в Гори. Наконец мне как-то удалось выбраться погостить к дяде на весенние каникулы. Приехав в Гори, я сразу же спросил дядю о старых музыкантах. Вот, что он рассказал.

Оказывается, однажды, после долгих колебаний и отнекиваний, они поехали на свадьбу с каким-то крестьянином из Инаури. Плата им показалась слишком маленькой, но в конце концов они понадеялись, что сколько-нибудь соберут на свадьбе от танцующих… Но на свадьбе никто ничего лишнего им не дал.

На второй день, убедившись, что тут не подзаработаешь и что к тому же сама свадьба близится к концу, они встали и ушли. Кто-то обманул их, сказав, что за полчаса они смогут выбраться на шоссе и сесть на попутную машину.

Пока они ковыляли к шоссе, стемнело. Неподалеку они заметили мельницу и зашли туда переночевать.

В горах на мельницах нет мельников, каждый сам мелет свое зерно. А они подумали, что мельник просто вышел куда-то ненадолго, и решили до его прихода не запирать дверь. Так они и уснули, кое-как пристроившись на полу, усталые, разбитые, не смыкавшие век целые сутки. Вдруг среди ночи дверь с треском распахнулась. Разбуженные шумом, наши музыканты прямо-таки оцепенели от ужаса, увидев в открытых дверях огромного медведя, который, как после выяснилось, давно повадился ходить на мельницу подкармливаться мукой. Вытаращив на зверя глаза, старики с перепугу долго ничего не могли сообразить. Потом надумали отпугнуть медведя музыкой, очень осторожно притянули к себе свои инструменты и разом грянули в них. Ошарашенный медведь кинулся было назад, но наткнулся на дверную створку, и она от удара захлопнулась перед его носом. И пришлось нашим музыкантам с полуночи и до рассвета играть не переставая… Стоило им на секунду перевести дух, как разъяренный медведь надвигался на них. К рассвету у Бутхуза из ушей пошла кровь, распухшие губы тоже были в крови. У Тедо-барабанщика сломались обе палочки, и он до утра колотил в барабан своими скрюченными подагрическими пальцами. Да и у гармониста Соса дела обстояли не лучше.

На рассвете шедший на мельницу крестьянин из ближней деревни услышал звуки зурны и гармони. «Видно, гости с инаурскюй свадьбы спустились к мельнице, — подумал крестьянин, — прибавлю-ка я шагу: может, и мне достанется по рогу водки и пива». Только он открыл дверь — медведь мигом выскочил наружу. Крестьянин упал и долго пролежал без сознания. Придя в себя, он помчался в Инаури и рассказал о случившемся. Сбежавшиеся на помощь инаурские крестьяне, взглянув на застывших на полу измученных музыкантов, подумали сперва, что они уже мертвы, но потом принялись отливать их водой.

После всей этой истории Бутхуза и Тедо недолго протянули. А спустя каких-нибудь два месяца и жены их, осиротевшие их половины, отправились вслед за мужьями по длинным и спокойным дорогам того света.

Остались в живых только Соса с женой, но сам он был уже полупомешанным, а жену приковал к постели паралич…

Несчастье, обрушившееся на моих давних знакомцев — безобидных старых музыкантов, очень расстроило меня. Больше я ни о чем не спрашивал дядю. Вечером я вышел из дому и отправился на их улицу. Несколько раз прошелся по ней. Все мне казалось, что я попал куда-то не туда, никак не мог найти домиков моих музыкантов. Наконец я догадался, в чем дело. На месте дворов Бутхуза, Тедо и Соса выстроили большой новый дом. Я внимательно оглядел его: хорошее было здание, четырехэтажное, из красного туфа. На первом этаже разместились магазины. Вдруг я заметил, что из булочной вышел старичок в картузе, держа под мышкой хлеб. Мелкими стариковскими шажками просеменил он по тротуару и там же возле дома сел на опрокинутую вверх дном большую жестяную банку. Я подошел к нему.

— Здравствуйте, дядя Соса, как поживаете?

Соса поднял сморщенное лицо, уставился на меня. С большим трудом проглотил он кусочек хлеба, который отщипнул от буханки.

— Чей ты, сынок, что-то я не узнал тебя?

Я ответил, что я внук такого-то и такой-то.

— Эх, живи и здравствуй, — сказал Соса и жалко улыбнулся. Потом, шепелявя и то и дело переводя дух, поведал он о своем горе.

— Как я поживаю? А как мне жить, сынок? Ведь с тех пор как построили нам эту башню, я и потерял своего Бутхуза, своего Тедо. Сколько я звал их, сколько искал то здесь, то там… Нет, ничего не получается, никак не нападу на их след. Одни твердят: они на четвертом этаже живут, другие — на третьем. Вот сегодня в булочной спрашивал я нашего продавца, а он совсем голову мне заморочил: Бутхуза и Тедо, говорит, уже два года, как в Тбилиси увезли, они, мол, в опере играют. Ну, о чем еще толковать с таким дураком?.. Что он смыслит в товариществе! Бутхуза и Тедо без меня куска хлеба не съедали, неужто они бы забыли меня на старости лет… Ух, эта проклятая банка так нагревается на солнце… — Соса потрогал исхудалой рукой жестяную банку под собой. — Нет, пока еще не раскалилась, пока еще ничего… На прошлой неделе столько клиентов пришло, столько клиентов — тьма! Все в черных картузах, все с черными ремнями. Вот и задаток оставили… — Соса вытащил из-за пазухи целую пачку этикеток горийской кондитерской фабрики и дрожащими пальцами принялся ее подравнивать. — Но как же я могу без Тедо и Бутхуза?.. Оставьте этот задаток, говорю, я сообщу своим ребятам, и, куда скажете, туда и придем играть. На днях зайдут за нами, а я так и не нашел еще моего Тедо, моего Бутхуза…