Потом по очереди пили воду из-под крана. Вверх-вниз ходили кадыки. Я тоже прильнул к крану и долго не поднимал головы. Вода была вкусной. Мимо нас прогромыхала тележка, следом за которой шел человек. На тележке лежал новенький белый ящик, а на ящике несколько палок, длинных, как копья.

Рабочие закурили. Кто-то дал мне папиросу. Она была сухой. Удивительно! — ведь они тоже держали пачки в карманах.

Потом все шестеро рабочих одновременно встали, направились к забою; я пошел за ними. Вдруг, словно гром грянул, — раздался взрыв. Какая-то теплая волна резко ударила меня в спину, заставив сделать наугад большой шаг вперед; ко второму взрыву я уже стоял по колено в воде. Стрекотание сверчков оборвалось. Слышен был только грохот взрывов. Снова и снова била меня сильная и теплая волна, в спину, в шею, в уши. Мои резиновые сапоги зачерпнули холодную, грязную воду.

Наконец грохот прекратился, загудели мощные вентиляторы, у меня опять застрекотало в ушах. Рабочие ненадолго присели. Сел и я, снял резиновые сапоги, вылил из них воду, выжал носки. С трудом снова натянул сапоги.

Рабочие встают, идут к забою. Я тоже иду за ними следом. Их шестеро, я — седьмой. Я опять берусь за лопату. Она заметно потяжелела. Гляжу на часы, а часы стоят. Под стеклом — влага. Мне неудобно спрашивать время у рабочих: что они подумают обо мне? Еще и работать не начал, а уже — «который час?»… Жму что есть силы на лопату, иду за вагонетками, очищаю пути от породы; но лопата по-прежнему выскальзывает из рук, и сам я по-прежнему пошатываюсь. Снова напрягается железная шея машины, снова дрожит вагонетка, снова капает на меня сверху вода… Интересно, который все-таки час?..

Выхожу из шахты, на улице солнечно. Глаза успели привыкнуть к подземному полумраку, и теперь я щурюсь от яркого света. Рабочие с обломками досок под мышкой идут к грузовику. Доски им, наверно, нужны для топки. Уже октябрь на дворе, а здесь горное место, нельзя не топить.

Рабочие садятся в машину. Я хватаюсь за борт, хочу вскарабкаться в кузов, упираюсь ногой в скат, нога скользит. Еще раз цепляюсь за борт, теперь уже кто-то подталкивает меня сзади, и я плюхаюсь наконец в кузов. Сажусь прямо на пол. Машина прыгает на неровной дороге, меня трясет, но встать я уже не могу.

У бараков рабочие сходят. Вылезаю и я из грузовика, иду к своему дому. Умыться я забываю. Как есть — весь в пыли — валюсь на чисто застеленную кровать и засыпаю мертвым сном. Без сновидений… А ведь чего только не снилось мне раньше, когда-то, давным-давно — до сегодняшнего дня!

Половина седьмого. Я уже давно просыпаюсь в это время: мне ведь в первую смену. Встаю, убираю постель, завтракаю, надеваю брезентовую робу и шахтерский шлем.

Грузовик стоит у клуба. Сажусь вместе с рабочими в машину. Трогаемся, кто-то начинает петь, остальные подхватывают; я тоже пою. Правую руку кладу на плечо Нателе. Натела — машинист у нас на электровозе. Она не испытывает неловкости от моего прикосновения, я — тем более. Все мы делаем одно дело. В ушах больше не стрекочут сверчки, в ушах звенит песня. Песня труда. Песня семнадцатилетнего сердца. В смене нас по-прежнему семеро. Только я уже не седьмой, я — один из семи.

Спускаемся в шахту. Я уже не таращу глаза, просто смотрю, что вокруг делается. Справа и слева выстроились электровозы. Вверху горят лампочки. Шахта освещена. Света здесь — как на Руставели или Меликишвили в канун Первого мая или Седьмого ноября…

Ровно гудят мощные вентиляторы, мне уже не страшен их шум, наоборот — он мне приятен, ведь вентиляторы вытягивают из шахты каменную пыль.

Иду по штреку. Навстречу мне мчится электровоз с вагонетками, нагруженными породой, но больше я не прижимаюсь с перепугу к стене. Только отхожу чуточку в сторону и хочу быть ближе… Ведь там Натела. Я знаю, она улыбнется, помашет мне рукой… И я улыбаюсь, и я машу ей рукой.

Сегодня суббота. Конец октября. Через шесть дней я поеду на ноябрьские праздники в Тбилиси, к родителям. И Натела поедет в Тбилиси, она тоже оттуда.

Электровоз промчался мимо, я опять иду по штреку. Шахта освещена. Гудят мощные вентиляторы. К их шуму примешивается громыхание водокачки. Словно огромный слон, сунула она хобот в яму, где набирается с шахты грязная, холодная вода, и выхлебывает ее оттуда. Пусть выхлебывает, шахта будет еще красивей, еще чище…

Вот и забой показался. К шуму водокачки и вентиляторов прибавляется теперь скрежет отбойных молотков. Я чувствую, как силы приливают ко мне. Ведь там не просто грохот и скрежет — там слитый гул несметных человеческих голосов, бой барабана над колоннами, штурмующими скалу. Истерзанная скала стонет от этого гула, со лба, с груди ее рушатся оземь глыбы. Но и здесь недолго им оставаться. Трехтонная махина острозубым ковшом сгребает это добро, потом откидывает жилистую железную шею, бьется стальными рогами о вагонетки, а те, с помятыми боками, дрожат, как в лихорадке, от свалившегося в них груза. Но я уже не дрожу, я не боюсь.

Я иду за вагонеткой дальше и лопатой забрасываю в нее осыпавшиеся куски породы. Лопата слушается меня, не натыкается теперь на стальные прокладки возле рельс. И я теперь не нажимаю на нее изо всех сил, только подталкиваю ее немного правой коленкой, и совковая лопата наполняется до краев. Наполняется и снова пустеет, наполняется и пустеет. Я оглядываюсь вокруг, но на запыленных губах уже не сверкают белозубые улыбки, никто не смеется надо мной.

Время от времени я посматриваю наверх; это необходимо, так делают опытные шахтеры, так делаю и я. Бывает, что подрубленная глыба нависает прямо над нашими головами, готовая вот-вот сорваться. Тогда мы оставляем работу, берем легкие длинные металлические ломики и вышибаем ими расшатавшиеся зубы скалы. А потом снова хватаем лопаты, снова идем за трясущимися вагонетками. Снова капает на меня сверху холодная, грязная вода, только теперь она почему-то сразу испаряется на моей горячей шее. Потом мы толкаем к электровозу полные вагонетки, толкаем вдвоем, а не втроем. И я больше не облокачиваюсь на вагонетку…

Постепенно я привык держать в руках и отбойный молоток. Хочешь поработать по-настоящему — вот и работай отбойным молотком! Весит он больше тридцати килограммов. Да разве дело в весе: помню, в десятом классе мы тренировались, поднимая двухпудовые гири. На первых порах, как поработаешь денек отбойным молотком, после смены и не слышишь ничего, ходишь, как глухой. Руки до того тяжелеют от усталости, что не знаешь, куда их деть: вроде, в карманы хочется сунуть, а сунул — нет, кажется, лучше уж вытащить, пусть так поболтаются. Недели две только и делаешь, что тянешь руки то в карманы, то из карманов.

Меня Гигла научил обращаться с отбойным молотком. Ну, и молодчина этот Гигла! Он бригадир нашей смены. Наша бригада — комсомольская. А в первый-то день все ребята показались мне стариками.

Никто не может лучше Гиглы пробурить верхний пласт забоя. А это самое сложное. Стоишь на сколоченных на скорую руку дощатых подмостях. Один их конец упирается в груду выработанной породы, другой — прямо в скалу. А бывает, что высоты подмостей оказывается недостаточно, надо еще руки поднять над собой. Вот в таком положении и держишь двухпудовый отбойный молоток. Правда, можно установить его на металлическую подставку-двуножник, но попробуй-ка, понадейся на нее! Как включишь отбойный молоток, как затрясется он, и ты вместе с ним, словно выставили тебя нагишом на тридцатиградусный мороз!

Гигла пока разрешает мне бурить только нижний пласт забоя, да и то всю смену от меня не отходит, можно сказать, на пару со мной держит мой молоток.

В рабочее время Гигла молчалив. Случается, что за смену и двух раз со мной не заговорит. Я даже подумал было, что он вообще не очень-то умеет складывать слова в предложения, но скоро убедился, что ошибся.

На прошлой неделе у нас на участке состоялось партсобрание. Зал в клубе был полон народу. Первым выступил начальник участка.