В черном небе волчья проседь,
И пошел буран в бега,
Будто кто с размаху косит
И в стога гребет снега.
На косых путях мороза
Ни огней, ни дыму нет,
Только там, где шла береза,
Остывает тонкий след.
Шла береза льда напиться,
Гнула белое плечо.
У тебя ж огонь еще:
В темном золоте светлица,
Синий свет в сенях толпится,
Дышат шубы горячо.
Отвори пошире двери,
Синий свет впусти к себе,
Чтобы он павлиньи перья
Расстелил по всей избе,
Чтобы был тот свет угарен,
Чтоб в окно, скуласт и смел,
В иглах сосен вместо стрел,
Волчий месяц, как татарин,
Губы вытянув, смотрел.
Сквозь казацкое ненастье
Я брожу в твоих местах.
Почему постель в цветах,
Белый лебедь в головах?
Почему ты снишься, Настя,
В лентах, в серьгах, в кружевах?
Неужель пропащей ночью
Ждешь, что снова у ворот
Потихоньку захохочут
Бубенцы и конь заржет?
Ты свои глаза открой-ка —
Друга видишь неужель?
Заворачивает тройки
От твоих ворот метель.
Ты спознай, что твой соколик
Сбился где-нибудь в пути.
Не ему во тьме собольей
Губы теплые найти!
Не ему по вехам старым
Отыскать заветный путь,
В хуторах под Павлодаром
Колдовским дышать угаром
И в твоих глазах тонуть!
Осыпаются листья, Евгения Стэнман, пора мне
Вспомнить вёсны и зúмы, и осени вспомнить пора.
Не осталось от замка Тамары камня на камне,
Не хватило у осени листьев и золотого пера.
Старых книг не хватило на полках, чтоб перечесть
их,
Будто б вовсе не существовал Майн Рид;
Та же белая пыль, та же пыльная зелень
в предместьях,
И еще далеко до рассвета, еще не погас и горит
На столе у тебя огонек. Фитили этих ламп
обгорели,
И калитки распахнуты, и не повстречаешь тебя.
Неужели вчерашнее утро шумело вчера, неужели
Шел вчера юго-западный ветер, в ладони трубя?
Эти горькие губы так памятны мне, и похоже,
Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки
твои;
И едва прикоснешься к прохладному золоту
кожи, —
В самом сердце пустынного сада гремят соловьи.
Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Над ними
То же старое небо и тот же полет облаков.
Так прости, что я вспомнил твое позабытое имя
И проснулся от стука веселых твоих каблучков.
Как мелькали они, когда ты мне навстречу
бежала,
Хохоча беспричинно, и как грохотали потом
Средь тифозной весны у обросших снегами
причалов,
Под расстрелянным знаменем, под перекрестным
огнем.
Сабли косо взлетали и шли к нам охотно
в подруги.
Красногвардейские звезды не меркли в походах,
а ты
Все бежала ко мне через смерть и тяжелые
вьюги,
Отстраняя штыки часовых и минуя посты…
Я рубил по погонам, я знал, что к тебе
прорубаюсь,
К старым вишням, к окну и к ладоням горячим
твоим,
Я коня не зануздывал больше, я верил, бросаясь
Впереди эскадрона на пулеметы, что возвращусь
невредим.
И в теплушке, шинелью укутавшись, слушал
я снова,
Как сквозь сон, сквозь снега, сквозь ресницы
гремят соловьи.
Мне казалось, что ты еще рядом, и понято все
с полуслова,
Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки
твои.
Я готов согласиться, что не было чаек над пеной,
Ни веселой волны, что лодчонку волной унесло.
Что зрачок твой казался мне чуточку меньше
вселенной,
Неба не было в нем — впереди от бессонниц светло.
Я готов согласиться с тобою, что высохла влага
На заброшенных веслах в амбарчике нашем, и вот
Весь июнь под лодчонкой ночует какой-то
бродяга,
Режет снасть рыболовной артели и песни поет.
Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Пора мне
Вспомнить вёсны и зúмы, и осени вспомнить пора.
Не осталось от замка Тамары камня на камне,
Не хватило у осени листьев и золотого пера.
Мы когда-то мечтали с тобой завоевывать
страны,
Ставить в лунной пустыне кордоны и разрушать
города;
Через желтые зори, через пески Казахстана
В свежем ветре экспресса по рельсам ты мчалась
сюда.
И как ни был бы город старинный придирчив
и косен, —
Мы законы Республики здесь утвердим и
поставим на том,
Чтоб с фабричными песнями свыклась и
сладилась осень,
Мы ее и в огонь, и в железо, и в камень
возьмем.
Но в строительном гуле без памяти, без перемены
Буду слушать дыханье твое, и, как вечность
назад,
Опрокинется небо над нами, и рядом мгновенно
Я услышу твой смех, и твои каблучки простучат.
