— Стой, я не хочу убивать Доминика, — говорю я. — И не собираюсь его убивать!

— А кто сказал, что это должен быть ты?

— И не хочу, чтобы кто-нибудь его убил!

— Тебе все известно, ты и думай, — повторяет Зоуи, и море начинает шуметь, будто приближается шторм.

Резко, будто нырнув в холодную воду, я просыпаюсь. Папа сидит на краю кровати, он не сразу замечает, что я открыл глаза. Мильтон еще спит, и отец гладит Мильтона по голове, медленно, ласково и напряженно одновременно. Губы у отца страдальчески искривлены, он бы никогда не позволил себе такой гримасы, зная что кто-нибудь его видит.

— Братик, — шепчет он коротко, едва слышно. И слово такое непривычное в его исполнении, детское, дурацкое, вдруг до боли ранит меня. Мильтон еще спит, он дрожит во сне и дышит тяжело, глубоко вдыхая и надолго затихая.

— Папа? — шепчу я. Выражение лица у отца тут же меняется, становится спокойным и не показывает больше ничего, ни горя, ни волнения. Он отдергивает руку.

— Фрэнки, — говорит он.

— Я говорил кое с кем в мире мертвых.

Папа смотрит на меня, ожидая продолжения, но как только я набираю воздуха, чтобы продолжить, кто-то вдруг звонит нам в дверь: раз, другой и снова, как сумасшедший.

— Разбудят твоего дядю, — с досадой говорит отец, мы с ним оба вскакиваем, чтобы проверить, кто пришел. Выглянув на лестницу мы видим, как Итэн открывает Морин Миллиган.

Мэнди стоит у двери, скрестив руки на груди.

— О, кого мы не ожидали здесь увидеть, — говорит она. Морин в своем монашеском одеянии переступает порог без стеснения и даже без приглашения.

— Да? Забавно, потому что твой брат искал меня в церкви, — говорит Морин.

— Здравствуй, тетя. Что тебя суда привело? — спрашивает папа максимально нейтрально, будто не его брат болен и, возможно, безумен.

— Пришла выторговать назад дочку? — фыркает Мэнди. — Это хорошо, потому что нам от тебя кое-что нужно.

— О, так вы еще не знаете, почему я пришла? — говорит Морин. — Прибытие заранее может быть хуже опоздания.

И именно в этот момент, у отца звонит телефон. Отец берет трубку и слушает что-то, что для меня слышится далеким и неразборчивым голосом его секретарши. Шерри? Брэнди? Лицо у отца совершенно не меняется, когда он спрашивает:

— Сколько?

И когда он спрашивает:

— Кто-нибудь остался?

И даже когда говорит:

— Спасибо, Шерил Ли. Свяжись, пожалуйста, с теми, с кем мы связываемся в таких случаях, и скажи им, что я буду у них завтра утром.

Папа выключает связь и говорит:

— Доминик пришел за мамой, явив собой чудо героизма и сыновний долг во плоти. Он вырезал охрану, а к ней вдобавок уничтожил почти всех наших зарождающихся медиумов.

— Доминик, — говорит Итэн. — Ведь профессиональный убийца, так, Райан?

— Да, — говорит папа спокойно. — Проблема в том, что судя по описаниям выживших, он делал физически невозможные вещи.

— И в том, — добавляет Морин. — Что это был не Доминик.

— А кто? — спрашивает Мэнди.

— Я не знаю, — и Морин впервые кажется отчаявшейся, взволнованной старушкой. — Но это не мой внук, и он забрал мою дочь.

— Но знаю я. Я хотел тебе, папа, рассказать, когда мы были у Мильтона.

— Хорошо. Ты нам и расскажешь, — кивает папа. — Морин, извини, но у нас нет времени и возможностей тебя утешить.

Но я говорю неожиданно жестко:

— Пусть она останется. Дело в ее внуке, в нашем дяде, во всех нас, и в ней тоже.

Пока я рассказываю им все, что говорила мне Зоуи, все молчат. Один только раз, когда я подбираюсь к той части, где Грэйди открывает для себя каннибализм, папа переспрашивает:

— Что-что?

— Для того, чтобы использовать темноту в реальности, он использовал человеческие плоть и кровь.

— А, хорошо. Чудесно.

— Папа!

Я рассказываю все, что говорила мне Зоуи Миллиган с невротичной аккуратностью, стараясь ничего не забыть, ни единой детальки, могущей оказаться решающей. Даже Мэнди не перебивает, и когда я заканчиваю, все они смотрят на меня, ожидая, что я продолжу.

— Все, — говорю я. — То есть, совсем все. Больше она ничего не сказала.

— То есть, бабуля не дала нам напутственных советов? — спрашивает Мэнди.

— Нет.

— И не намекнула на слабости Грэйди? — спрашивает Итэн.

Я качаю головой.

— И не сказала, что будет посильно нам помогать? — спрашивает Морин.

— Не сказала.

И только папа молчит и внимательно смотрит на меня, чуть склонив голову набок. Проходит секунд двадцать, прежде чем он спрашивает:

— Если Грэйди умрет, то что будет с тобой?

— Я не спросил.

— Я не удивлен.

Я прекрасно понимаю, что папа не может сделать выбор между братом и сыном, поэтому говорю излишне быстро:

— Но я спрошу.

Мэнди тогда пихает папу локтем в бок, говорит:

— Что насчет того, как Доминик вытащил Морриган, Райан?

— Сложно сказать, потому что Шерил Ли явно требуется консультация хорошего психолога, прежде чем она здравым образом сможет описать все, что произошло. Я понял только, что «как будто ад следует за ним». Морин, ты не хочешь рассмотреть кандидатуру моей секретарши в твою секту. По-моему, ее подход более перспективен у вас, чем у нас.

Но Морин не улыбается даже уголком губ, ее синие глаза сейчас очень темны, как темно бывает небо, когда начинается гроза.

— Я могу показать, — говорит она. — Вам всем. Нам нужно взяться за руки, если вы не возражаете. Так будет гораздо удобнее.

— Не переживай, тетушка, мы родственники, — успокаивает ее Мэнди.

— Нет, кстати, в этой семье, после рассказа Фрэнки, я больше никого за руку не держу, — смеется Итэн. В одной руке я сжимаю по-старушечьи мягкую лапку Морин, в другой папину руку, и закрываю глаза, готовый увидеть Доминика, который так впечатлил Шерри.

И вижу. Вернее, сначала я вижу его кипельно-белые конверсы, заляпанные кровью. Подошвы покрыты красным полностью, и оттого приобрели ужасно милый клубничный цвет, а носок покрыт ровным слоем алых крапинок, выглядящих даже стильно. Можно было бы забыть, что это кровь, но забыть не получается, потому что пол ровным слоем покрыт ей. Наверное, не так-то просто понять, что именно я имею в виду, но попытаюсь объяснить. Нет луж из крови или чего-то вроде. Кровью покрыто все, будто Доминик идет по мелкому ручью. Иногда он подпрыгивает на одной ноге, по-детски весело, и тогда брызги поднимаются вверх, как малиновый фейерверк. Хорошо, думаю, что я не чувствую запахов в видении Морин. Очень хорошо.

Доминик улыбается, как человек, у которого без единой на то причины очень хорошее настроение. Он подходит к двери Морриган, но вместо того, чтобы просто отодвинуть засов, он чуть отводит руку, выпуская тьму, и та с устремлением и быстротой волны не просто выламывает дверь, а проделывает в ней сияющую, дымящуюся дыру с человеческий рост. Он хватается за край, чтобы пройти, и сталь под его пальцами плавится, как подтаявшее мороженое, не обжигая его самого.

К экрану с кодом на второй двери Доминик тоже прикасается, поглаживает его кончиками пальцев, выпуская тончайшие ниточки темноты, забирающиеся внутрь. Экран искрит и гаснет, и вторая дверь открывается. Переступив порог Доминик говорит:

— Мамочка! — он широко улыбается, по-настоящему счастливо, и в этом счастье нет даже ничего жутковатого, несмотря на кровь испачкавшую его кеды. Морриган встает с кровати, смотрит на него, подносит руку ко рту.

— Господи, — говорит она.

— Я пришел, мама. Я пришел и очистил это место от скверны и тьмы.

Доминик делает шаг к Морриган, потом еще один.

— Ты знаешь? — спрашивает Морриган. — Почему мы убиваем их?

— Они скверна, они приносят в мир тьму и смерть, как инфекцию. Они приносят ее с собой из мира мертвых и распространяют здесь. Из-за них в мир приходит смерть, — говорит Доминик, явно просто произнося заученную фразу.

А потом Морриган бьет его, наотмашь бьет, так что черная, пропитанная темнотой кровь идет у Доминика носом. Морриган брезгливо стряхивает ее капли с руки, шипит: