Собираюсь сделать себе кофе, как единственную альтернативу здоровому завтраку, и увлекаюсь процессом так чрезмерно, что даже не замечаю, как на кухне оказывается дядя Итэн. Впрочем, есть ненулевая вероятность, что я не заметил бы его появления, даже если бы не был так чрезмерно увлечен кофе. У дяди Итэна есть одно чудесное свойство, связанное без сомнения с тем, что он самый младший в семье, а младшим, как известно, чтобы не подвергнуться обструкции, приходится не мешать старшим и вести себя очень тихо. Вторым, чуть менее полезным талантом дяди Итэна, является умение разбираться во многочисленных закорючках и палочках, оставленных после себя шумерами, аккадцами, ассирийцами и вавилонянами. Если бы дядя Итэн был хоть чуточку более самостоятельным, то решился бы покинуть семейное гнездо и отправиться работать куда-нибудь в Йель или Гарвард, но пока он преподает в Луизианском университете, пишет в равной степени гениальные и никому не интересные статьи, и, что самое главное, выглядит довольно счастливым.
Когда я поворочаюсь, и вижу дядю Итэна там, где, как мне казалось, еще секунду назад не было никого, я вздрагиваю, едва не проливая кофе.
— Дядя, тебе не двенадцать, ты уже можешь перестать красться, правда, — говорю я устало.
— Я просто не хотел тебе мешать, — отвечает Итэн, он поправляет круглые, смешные очки. Я вижу, что он сосредоточенно что-то записывает, но язык на котором он это делает с точностью определить не могу.
— Так случилось в этой жизни, что ты тоже живешь в этом доме, Итэн, и имеешь право пользоваться кухней, не стесняя себя в этом. Как насчет такой мысли, а?
Итэн издает какой-то неопределенный звук, находящийся ровно посередине между фырканьем и тяжелым вздохом.
— Тебе сделать кофе? — спрашиваю я.
— Да, было бы здорово с твоей стороны, — кивает Итэн. Итэну уже сорок лет, но иногда я чувствую, будто это я среди нас старший. Пока я завариваю вторую порцию кофе, Итэн продолжает что-то сосредоточенно писать, настолько сосредоточенно, что каким-то своим шестым чувством, не имеющим никакого отношения к одноименному фильму и миру мертвых, я понимаю: ему очень нужно что-то мне сказать. Как только я ставлю перед ним чашку, он подтягивает ее к себе и смотрит на меня самым кротким взглядом, на который только способен человек.
— У меня, — говорит Итэн. — Есть коллега. Чудесная пожилая леди.
— И что?
— Она умерла.
— Ага, это бывает с пожилыми леди, даже с самыми чудесными.
— Фрэнки, не паясничай, — отдергивает меня Итэн, но получается это как-то слишком тактично и ненавязчиво, так что никакого желания прекратить у меня не возникает.
— Так вот, — продолжает Итэн. — А еще у нее есть сестра, тоже чудесная, пожилая леди.
— И она тоже умерла?
— Нет, она вполне жива и продолжает преподавать. Они — близнецы.
— Только не говори, что ты встречался с одной из них, и теперь не можешь понять, какая умерла.
— Иногда ты очень мерзкий, Фрэнки. Даже отвратительный. Дело в том, что мисс Дюбуа, которая живая, подвергается нападкам миссис Дюбуа, которая мертвая.
Я молчу некоторое время, пытаясь справиться с очень противоречивыми чувствами. С одной стороны, Итэн единственный верит в то, чем я занимаюсь, с другой стороны желание по-настоящему помочь кому-нибудь в мире мертвых, может быть разрушительным не столько для карьеры, сколько для разума.
— Пусть приходит ко мне, когда я буду выступать, — говорю я медленно, надеясь, что можно будет обойтись этим.
— Мисс Дюбуа не нужно плацебо. Ей нужно помочь.
Итэн некоторое время молчит, а потом добавляет:
— Пожалуйста.
— Хорошо, что ты, по крайней мере, слезу не пустил, иначе я бы совсем перестал уважать тебя.
Итэн принимается водить ногтем по закорючкам, нарисованным им на бумаге, видимо, временно отступив. Отпив кофе, он чуть морщится и дело явно не во вкусе потребленного.
— Мисс Дюбуа, живая, очень несчастная женщина. Она потеряла единственного близкого человека, и ей очень страшно. Ты мог бы прийти к ней, просто прийти, и посмотреть, что там и как. Она могла бы тебе заплатить.
— Я не беру денег за то, что делаю по-настоящему.
— Какое сомнительное благородство, Фрэнки. Если бы твой отец не брал денег за те из его таблеток, что действительно помогают…
— То мы не потеряли бы и двух процентов прибыли.
Я и Итэн, мы оба, вдруг смеемся и — совершенно одинаково. Для приличия, я на некоторое время замираю с серьезным и сосредоточенным видом, а потом все-таки говорю:
— Да. Ладно. Я согласен. Но я еду к ней прямо сейчас. Я мошенничал всю ночь, отличное время для того чтобы поработать по-настоящему и поспать.
На самом деле, конечно, все было решено задолго до того, как я согласился. И я знаю, что Итэн это тоже знает, потому что выдернув из-под листочка с ассирийской, а может быть шумерской или даже аккадской, письменностью второй, на безусловно английском языке, он протягивает его мне. Там адрес мисс Дюбуа, коллеги моего дяди, которую не оставляет в покое призрак ее мертвой сестры.
Надо же, как чудесно начинается мой новый день.
Мисс Дюбуа, как оказалось, обладает недвижимостью во Французском Квартале. Меня, в таком случае, совершенно не удивляет смерть второй мисс Дюбуа — чье сердце выдержит потоки пьяных туристов под окнами каждую чертову ночь?
Французский квартал, отделенный от вполне современного Нового Орлеана почти бесконечной Канал-стрит, пестреет колониальной архитектурой, с ее резными балкончиками и длинными, имперскими колоннами. Почти в каждом доме Французского квартала, на окнах жалюзи, оставшиеся местным домам в наследство даже не от французской, а от испанской культуры. По всей улице разносится в равной степени душный и потрясающий запах пончиков и кофе, нарочито сладкий и возбуждающий аппетит. Во Французском Квартале, кажется, всегда жарче, чем в остальном городе. Может быть, всему виной высаженные вдоль улицы пальмы, слишком ассоциирующиеся с южным зноем, а может быть обилие туристов. Я, по крайней мере, изнываю от жары ровно с того момента, как вышел из машины. Вынужденный поддерживать имидж, я ношу похоронный костюм, безупречно-черный в любую погоду, а оттого в некоторые месяцы безудержно жаркий. Чувствуя, как разрушаются в моем организме от высокой температуры, белковые структуры, я продвигаюсь по улице с одной единственной мыслью о том, как сильно я ненавижу людные улицы, по которым не проехать на машине.
Мисс Дюбуа живет в самом конце квартала, так что я прохожу, по ощущениям, несколько кругов ада, прежде, чем передо мной предстает ее дом. Дом, надо сказать, не лишенный обаяния старого Нового Орлеана: железный, выкрашенный в черный заборчик, кирпичные арки над входом, подпирающие мансарду с невероятной красоты резной, металлической решеткой по всему периметру. Туристы бы отдали души, чтобы пожить в таком месте, но мисс Дюбуа явно была не из тех, кто меняет традиции на деньги.
Увидев сухонькую старушку, которая открыла мне дверь, я радостно, по инерции, улыбаюсь.
— Ты, наверное, молодой мистер Миллиган, — говорит она дребезжащим голоском с броским каджунским акцентом. На ней старомодное, бледно-голубое платье, напоминающее о знатных дамах начала двадцатого века из Старого Света, вовсе не о старушках, вынужденных жить в злачном месте. Она говорит, что ждала меня, и я мысленно посылаю пару зарядов бодрящей злости в сторону Итэна, который, зная, что я соглашусь, не только договорился заранее, но и указал время, к которому меня стоит ждать.
— Вы похожи на дядю, — продолжает она. Я чуть вскидываю брови, говорю:
— Как и все люди в очках.
Но ее совершенно не смущает моя реплика, она только улыбается, обнажая давным-давно искусственные, фарфорово-белые зубы. Странно, но сколько мисс Дюбуа лет, сказать сложно. Ей может быть в среднем от семидесяти и до миллиона, поэтому утверждать конкретную цифру я не решаюсь. Гостиная у мисс Дюбуа небольшая и больше похожа на антикварный магазин, чем на жилой дом. Ходики на стене отсчитывали время явно с тех пор, как Наполеон продал Луизиану Америке, а то и раньше. Столики такие хрупкие, будто бы их витые, металлические ножки стояли еще где-то в Европе. А фотографии на стенах, выцветшие от времени, давно уже приобрели желтовато-жутковатый оттенок. Мисс Дюбуа усаживает меня на диван, поколения клещей в котором, наверняка, превысили количество когда-либо живших и умиравших людей на земле. Сама мисс Дюбуа садится в кресло передо мной. Она живет бедно, и это видно. Но она живет утонченно, с каким-то аристократическим размахом нищенства среди увядающей, умирающей красоты. Она говорит:
