Все произошло внезапно. Однажды утром сразу после восхода солнца мы, мокрые и продрогшие, как обычно, но довольные хотя бы уж тем, что дождь за ночь прекратился, пытались сварить кофе на самодельной плите. Кайндель облокотился на заграждение из мешков с песком, пытаясь зажечь влажную сигарету, и вдруг выронил спичку, уставившись в недоверии куда-то вдаль.

— Матерь божья, они наступают!

В соседних немецких окопах пришли к тому же выводу: там исступленно колотили в жестянки, созывая солдат по тревоге. Я в ужасе взирал на открывшееся зрелище. Это было похоже на толпу футбольных болельщиков, выбегающих со стадиона после матча, только в сто раз большую. Они мчались вверх по каменистому склону, едва снизив скорость у жалких рядов колючей проволоки — детские фигурки в шинелях и фуражках цвета хаки. Они бежали с пронзительным криком. Офицеры мчались впереди с обнаженными клинками. Над плотными рядами наступающих разносился пронзительный звук горнов, и развевались флаги c восходящим солнцем.

В течение нескольких секунд слышался только стук винтовочных затворов и лязг взводимого пулемета «Максим» в немецком редуте. И началось. Первая шеренга японцев, находившаяся примерно в пятистах метрах, вся полегла — люди попадали как картонные фигурки. Но все-таки они наступали. Времени на раздумья не оставалось, только передергивать затвор и стрелять, передергивать затвор и стрелять, вставлять новую обойму, снова передергивать затвор и стрелять, пока винтовка так нагрелась, что невозможно было прикоснуться, а порох в патронах самопроизвольно воспламенялся от жара ствола. Целиться даже не требовалось.

Тем не менее, рой фигурок в хаки приближался, некоторое падали, конвульсивно дергаясь, другие медленно оседали на колени и роняли винтовки, а потом сами падали сверху. Теперь уже снаряды из орудий фортов выли у нас над головами и разрывались среди наступающих, подбрасывая вверх фонтаны земли, камней и человеческих внутренностей. Грохот стоял ужасающий, он отгонял любые мысли, только перезаряжать, стрелять и снова перезаряжать. Где-то в глубине сознания эхом раздались слова наследника престола, произнесенные тогда на охоте в Богемии: «Лучше всего убивать, не зная, что убиваешь». И тут заклинило пулемет Максима справа от нас. К счастью, к этому времени японская атака захлебнулась, её наступательный порыв угас среди поля мертвых и умирающих. Тем не менее, несколько геройски выживших неслись вперед, как последний язык волны на берег, и не то запрыгнули, не то свалились на нашу позицию. Последовала короткая, но свирепая рукопашная схватка с применением прикладов и шанцевого инструмента, пока мы пытались изгнать мерзких маленьких человечков.

На меня набросился офицер с двуручной катаной. Он был на целую голову ниже меня, но если бы не поскользнулся на мокрых мешках с песком, то, несомненно, сравнял бы эту разницу. Клинок вжикнул у меня над головой, а я инстинктивно ткнул вперед винтовкой со штыком. Потом я помню, как противник выронил своё оружие и удивленно уставился на штык, торчащий из живота. Со слегка раздраженным видом, как будто у него оторвалась пуговица на кителе, он схватился за штык обеими руками и попытался вытащить его, а когда я сам его выдернул, японец закашлялся и упал на колени, а я повернулся, чтобы помочь одному из матросов, который отчаянно пытался отразить штыковые выпады японского солдата. Но японца застрелили, прежде чем я до него добрался. И все закончилось. Навалилась тишина и внезапное чувство внутренней опустошенности.

Слишком ошеломленный и сбитый с толку, чтобы о чем-то думать, я вернулся обратно на пост и наткнулся на офицера, пытавшегося меня убить, и которого я сам только что насадил на штык. Тот был еще жив, но осталось недолго. Он посмотрел на меня черными глазами и сказал что-то, чего я не мог понять. Раненый дышал ртом, и я заметил, какие великолепные у него зубы. Я нашел алюминиевую фляжку с водой, опустился на колени и прижал ему ко рту. Он немного отпил и что-то еще пробормотал, и снова я не смог ничего понять.

Потом он стал что-то потихоньку напевать. Странная заунывная песня напоминала мне, даже не знаю почему, песню гусляра тем вечером в горах Черногории. Но песня становилась все слабее, а его ногти посинели. Под конец он мелко задрожал, и все было кончено. Это зрелище потом долго меня преследовало. И даже до сих пор иногда меня настигает ощущение бессмысленности всего происходящего: двух молодых людей из стран, которые едва знают о существовании друг друга, отправили на другой конец света, чтобы один убил другого.

Это был не первый убитый мной человек: я застрелил из револьвера туземца, когда на нас напали каннибалы в Новой Гвинее. Но тогда это было издалека, в суматохе сражения. Впервые жертва умирала так близко. Прошло семьдесят с лишним лет, и я могу утешить себя лишь тем, что он умер счастливым, с чувством исполненного долга. Надеюсь, мы скоро встретимся снова, там, где нет языковых преград, и я попрошу прощения за содеянное, объяснив, что я не причинил бы ему зла, если бы только он не поскользнулся, если бы только мои руки оказались короче, если бы он убил меня первым.

— Уже очень скоро... — сидящий рядом со мной офицер посмотрел на наручные часы, а затем на серый силуэт на гладком, освещённом солнцем осеннем море. — А вот и они! Прямо как часы!

Внезапно далёкий корабль озарился разрастающимися золотисто-оранжевыми вспышками, прокатившимися от кормы до носа, и скрылся в облаках коричневатого дыма. Несколько секунд спустя воздух задрожал из-за мощных толчков, как будто стальные двери в банковском хранилище быстро захлопнулись одна за другой.

Снаряды прогудели над головами, как вереница поездов по тоннелю. Человек с острым зрением мог различить их в чистом голубом небе — промелькнувшие в воздухе четыре черные точки.

Мы повернулись, чтобы взглянуть на склон ниже форта Гогенцоллерн, а земля под нашими ногами содрогнулась, и чуть ниже бруствера с оглушающим грохотом в воздух взметнулись четыре миниатюрных вулкана, подняв на сотню метров вверх столбы земли и раздробленных камней. Когда пыль и дым осели, мы увидели, что, хотя корабль выстрелил с недолетом, но прицел был верным. Судя по цепочке воронок, медленно, но верно взбирающейся по склону холма к форту, они, должно быть, поднимали стволы на полградуса после каждого залпа. Причину такой точности не нужно было далеко искать. Над нашими головами медленно кружила мелкая белая букашка, такая смешная и хрупкая по сравнению с недавней демонстрацией мощи, и наблюдала за падением снарядов. Это был гидросамолет Фармана, и на крыльях были хорошо видны красные круги.

— Думаете, у них есть радио? — спросил я у соседа. — Хотя вряд ли. Гидросамолет Фармана и пилота-то с трудом поднимает, не то что радиопередатчик.

— Может, и так. Но с тех пор как появился японский аэроплан, они стреляют всё точнее. Это явно не совпадение. Что это за корабль?

— Наверное, «Неумолимый». У британцев больше нет на Дальнем Востоке кораблей класса «Канопус». Забавно, но не далее как три месяца назад, в Коломбо, меня пригласили на прием на его борту, а теперь они пытаются убить нас, словно мы всю жизнь были заклятыми врагами.

— Это война, Прохазка. Но могу только восхититься британцами — обстрел прямо как по часам, залп каждые пять минут, секунда в секунду. Но почему они не стреляют чаще?

— Наверное, знают, что мы всё равно никуда не денемся и никто не придет нам на помощь, так что они могут оставаться в море и обстреливать нас в свое удовольствие. Хотя должен признаться, я ожидал большего эффекта от двенадцатидюймовых снарядов. Вчера видел несколько воронок у форта Виктория-Луиза. Снаряды сначала глубоко уходят под землю, а потом уже взрываются, и в результате получается лишь узкая и глубокая яма, похожая на дымоход.

— Это точно. Но очень скоро один из снарядов наткнется на склад боеприпасов в самом низу этой ямы, и тогда прощай, форт Гогенцоллерн.