Моя должность на корабле звалась «артиллерийский офицер», и я командовал средней батареей правого борта: шесть орудий калибром 19 сантиметров на миделе - две башни на верхней палубе и четыре каземата на орудийной.

Мой пост во время сражения - боевая рубка на миделе правого борта - мощно бронированный колпак размером с один из ваших уличных почтовых ящиков, встроенный в борт корабля над средней батареей. Я скрючивался внутри него с телефонной трубкой у уха и старшиной-дальномерщиком, прижатым где-то сбоку, выглядывая через узкие смотровые щели и пытаясь навести огонь шести орудий.

Все было организовано так: я давал дальномерщику цель, он сообщал мне расстояние до нее. Затем я производил вычисления и сообщал это по телефону наводчикам всех шести орудий, расчет каждого из которых состоял из пяти человек непосредственно рядом с ним, и еще двенадцати или около того внизу, подававших наверх боеприпасы из артиллерийских погребов.

Это означало, что я находился на весьма ответственной должности, если мы когда-нибудь вступим в бой - почти с сотней человек под моим командованием и примерно пятой частью совокупной огневой мощи корабля, зависящей от моих суждений и вычислений при наведении на цель. На практике, однако, я вскоре обнаружил, что моё положение как артиллерийского офицера средней батареи правого борта оказалось похожим на положение конституционного монарха и его министров: он обязан подписывать бумаги и одобрять уже принятые решения, но положить свою голову на плаху, когда дела пойдут плохо.

Потому что наши дальномеры и системы управления артиллерийским огнём всё ещё оставались весьма посредственными по британским и немецким стандартам - в разы лучше, чем в старые-добрые времена лет двадцать назад, когда каждый наводчик сам наводил орудие и стрелял тогда, как считал нужным (обычно промахиваясь по меньшей мере в девяти выстрелах из десяти), но не намного лучше. Более того, старослужащие старшины-артиллеристы, от которых во многом зависит эффективность сражения линкоров, за последнее время менялись пугающе часто, поскольку габсбургский военный флот начал расширяться спустя десятилетия полного забвения.

Старшины-артиллеристы, даже старшие канониры, сейчас пользовались большим спросом и, как результат, на «Альбрехте» в последние месяцы уходящего 1911 года шла непрерывная игра в «третий лишний» среди командиров орудий моей батареи, когда оставшихся старшин заменяли недавно повышенными в чине рядовыми матросами, которых вскоре снова повышали и переводили на другой корабль, едва только те успевали хоть немного чему-то научиться.

В этих обстоятельствах вряд ли удивительно, что наши результаты во время череды практических стрельб зимой 1911-1912 годов оказались худшими из сонма и без того не блестящих результатов. Более того, в один кошмарный полдень в начале марта на стрельбах к югу от форта Пенеда система управления огнем моей батареи окончательно вышла из строя, и мы кончили тем, что посылали снаряды в самых произвольных направлениях, пока капитан, заикаясь от ярости, не приказал прекратить стрельбу.

Результатом оказался недельный арест для меня, и месяц или около того беспощадного подшучивания над моими матросами, прозванными «миротворцами», которых втянули в серию пьяных драк в Поле, после того как им предложили попрактиковаться в ярмарочном тире.

Весьма безрадостное положение, это уж точно. Но я был молод и неопытен, и еще не вполне раскусил, что хаос, перемены и неизменно низкая компетентность - естественные условия организации жизни человечества; что на каждый счастливый корабль, будь то на море или на приколе, найдется дюжина несчастных и, возможно, три дюжины крайне посредственных.

Я чувствовал себя вымотанным и разбитым и начал задаваться вопросом (впервые за все время) - неужели судьба моряка, по крайней мере, её воплощение в рутине жизни большого корабля флота мирного времени, в почтенной и почти сухопутной империи - это именно то, чего я желал много лет назад, в бытность заболевшим морем мальчишкой в маленьком городке северной Моравии, когда читал «Остров сокровищ» в немецком переводе и строил плоты из бочек для засолки капусты, дабы чуть не утонуть в сельском пруду? Как весьма любезно указал Кажала-Пиотровский, мой двадцать шестой день рождения миновал неделей ранее.

Безответственность юности, восторженность мичмана с парой медяков в грязном кармане перед которым лежит весь мир, побледнела и растаяла. В кармане у меня до сих пор медяки (месячное жалование линиеншиффслейтенанта едва покрывало стоимость ваксы для ботинок, когда наступала пора оплачивать счета кают-компании), но от восторженной жизнерадостности молодости почти ничего не осталось.

Казалось, мир в последнее время сузился до гнетущего туннеля, окруженного стенами из долга и рутиной служебных уложений, туннеля безо всякого света в конце, за исключением слабого, бесконечно далекого мерцания золотых нашивок корветтенкапитана году эдак в 1919-ом.

Рост в чинах в австрийских вооруженных силах всегда происходил болезненно неторопливо. У нас не было колоний, а, соответственно, и колониальных войн с их приятной тенденцией ускорять продвижение по карьерной лестнице благодаря желтой лихорадке или парочке туземных копий в спину.

А кроме того, люди в Центральной Европе имели выраженную тенденцию жить, пока не окаменеют. Как ещё могло быть иначе при 82-летнем императоре в Хофбурге? Семьдесят лет - официальный возраст выхода на пенсию флотских офицеров в ранге выше коммодора, но какое-то число дотягивало и до восьмидесяти - благодаря специальному разрешению императора.

А что касается женитьбы - об этом следовало забыть: собственного состояния у меня не было, так что возлюбленной и небольшой вилле в Борго-сан-Поликарпо придется обождать по меньшей мере до середины 20-х годов двадцатого века.

Нет, не такая уж заманчивая перспектива, как казалось на первый взгляд, предстала передо мной тем дождливым весенним вечером в бухте Полы. И не обладая навыками ясновидца, я никак не мог знать, что в конце концов все обернется намного хуже (хотя, следует признать, намного интереснее), чем я мог себе вообразить той ночью. Я разделся и приготовился ко сну.

Сосед по каюте мерно храпел, а ночной кузнец-старьевщик уже приступил к своей дзынь-бряк-шмяк работе палубой выше. Отбили пять склянок, и я приготовился выключить свет и упасть в койку. Но когда я так и сделал, что-то встряхнуло мои мысли - белый голубь на обнаженной руке одной из полуприкрытых красоток из «Пшутта» на картинке, висящей на переборке. Я, стараясь не шуметь, открыл свой крошечный ящик в столе и вытащил пачку документов.

И да, вот оно: имперское и королевское Военное министерство (военно-морской отдел), циркуляр 15/7/203(б) от 27 марта 1912 года. Я перечитал его еще раз, подумал какое-то время, а затем положил в бумажник, на всякий случай. «Возможно, лучше переспать с этой мыслью до завтра», - подумал я. Но почему бы и нет? В конце концов, самое худшее, что они могут - сказать «нет».

Горн проиграл побудку точно в пять ноль-ноль. Наш общий денщик, угрюмый хорват-резервист по фамилии Байджели, постучал и вошел с моим утренним чаем и тазиком горячей воды для бритья (Кажала-Пиотровский нес утреннюю вахту, «диану», и потому ушел еще в четыре). Байджели был одет в мундир, соответствующий утру понедельника.

— С почтением сообщаю, что до сих пор идет дождь, герр шиффслейтенант, а матрос Куирини прошлой ночью вернулся весь в крови после пьяной драки в кафе. Он сейчас у главного корабельного врача - нужно наложить десять швов, может, двенадцать. Я внутренне застонал, отпустил Байджели, поднялся и выпил чай.

Затем сверился с графиком дежурств. Мы сейчас находились на якорной вахте, так что у меня нормальное рабочее время до вторника, когда я несу ночную вахту. Я вылил горячую воду в предательский умывальник, немного подправил бритву и побрился в тусклом утреннем свете, оделся и отправился исполнять свои обязанности офицера, командующего одним из подразделений вахты правого борта.