— Кто там?

На верхней лестничной площадке показалась и сама женщина, и мы на некоторое время молча застыли, уставившись друг на друга. Это была пани Божена.

— Оттокар! Матерь божья! Святые угодники! Откуда ты здесь взялся?

— Божена... Прости, я объяснюсь... Только снаружи целая толпа...

— Бога ради, немедленно уходи! Скоро вернется муж. Он убьет нас обоих, если обнаружит тебя здесь!

Она сбежала вниз по лестнице и стала подталкивать нас к двери, потом услышала шум снаружи, поскольку толпа ввалилась во двор. Божена распахнула окно и прокричала по-сербски:

— Прочь отсюда, вшивые отбросы!

— Чтоб ты сдохла, польская шлюха!

— Убирайтесь, а не то...

Фраза осталась недосказанной, потому что снаружи прогремели выстрелы. Толпа мигом очистила двор, и появились девять или десять королевских венгерских жандармов, у некоторых еще дымились винтовки; другие осыпали наших преследователей ударами сабель плашмя. Меньше чем за минуту улица опустела, спокойствие было восстановлено. Божена вытолкала нас из дома и захлопнула дверь прямо перед носом. Мы тут же увидели молодого вахмистра венгерской жандармерии. Тот немного говорил по-немецки.

— Озверелые сербские скоты, — сказал он. — Здесь их нужно держать в ежовых рукавицах. Приношу свои извинения, господа, но боюсь, что чужаки получают в этом городе неласковый прием, в особенности если носят мундир.

— Вахмистр, — попросил я, — не будете ли так любезны объяснить, где мы находимся? Мы искали место под названием Нойградитц, или Нови-Град по-сербски, а оказались в Шекерешфелегихазе. Не могли бы вы указать нужное направление?

— Нет нужды, герр лейтенант, — засмеялся он. — Вы нашли то, что искали. Думаю, некоторые жители до сих пор называют его Нови-Градом на своем грубом местном диалекте. Но это королевство Венгрия, и власти в Будапеште собираются поднять в этом крае культурный уровень. Так что теперь город называется Шекерешфелегихаза.

Мы поблагодарили сержанта, и он велел двум солдатам сопроводить нас к кафе «Метрополь», чтобы пропустить по стаканчику, а потом обратно на корабль, к причалу. В кафе - выщербленной глинобитной хижине с земляным полом - я навел кое-какие справки у хмурого хозяина-еврея.

— О да, — сообщил он, — ваш брат-офицер в этих местах непопулярен, с тех пор как закрыли границу. Колбасная фабрика старого Грбича вверх по улице — единственное место работы в городе, и когда ее пришлось закрыть, всех просто выкинули вон. Да вы счастливчики, что смогли унести ноги, вот что я вам скажу.

— Грбич, говорите...?

— Да, Трифко Грбич. Он тут главный, — он понизил голос. — Самый скупой старый ублюдок, когда-либо живший на свете. Когда его фабрика работает, вонь стоит на весь город. Он просто разводил свиней, пока не придумал делать сосиски прямо здесь, а не в Будапеште. Потом сколотил состояние, построил большой дом вверх по улице и женился на польской актрисе. Неплохая штучка, но они вечно ссорятся, и она терпеть не может сербов и цыган. Большую часть времени она проводит в Вене или Будапеште, тратит его деньги, но когда возвращается, разговаривает только с мадьярами.

— А тут много мадьяр?

Он нашёл это ужасно смешным.

— Недостаточно, чтобы и курятник занять. Тут только чиновники, таможенники да жандармы. Но скажу я вам: эти свиньи выжимают из нас последние соки, а что насчёт их «Шекерешфелегихазы», так пусть подавятся. Даже дети в начальной школе теперь учат их ужасный язык, — он плюнул на пол. — Чтоб они все от сифилиса сгнили.

Мы вернулись на корабль, где Зейферт отбыл двухнедельный арест, потому что на его форме остались разводы из-за удара свиной головы. Но, по крайней мере, мы узнали, что Нойградитц/Нови-Град/Шекерешфелегихазу лучше бы обходить стороной. Но Божена... В голове вертелись всякие мысли. Как, чёрт возьми, мне следует поступить?

На борту «Тисы» будничные заботы жизни корабельной отвлекли меня от сложностей в личной. И эти заботы, и раньше довольно неприятные, теперь стали еще хуже — ведь для команды выход в город оказался под запретом, ради их же безопасности. Если и в Панчове особо нечем было заняться, то на берегах вблизи Нойградитца развлечения попросту не существовали. Вероятность принять участие в стычке выглядела весьма отдаленной — в этом месяце свиная контрабанда вошла в фазу затишья — и вскоре мы оказались перед лицом серьезных проблем с состоянием морального духа экипажа.

Команда, и прежде упрямая и неразговорчивая, стала быстро погружаться в угрюмое молчание, так что я даже побаивался мятежа, который мог возникнуть после очередной дисциплинарной выволочки капитана. Полтл недавно обнаружил, что параграф двести семьдесят три четвертого тома армейского устава («Разрешенные в свободное время развлечения на борту корабля императорского королевского флота») запрещает как свист, так и игру в карты на деньги, а разрешает лишь «благопристойную музыку и танцы». Сейчас одно из немногих развлечений, доступных состоящей в основном из мадьяр команде, заключалось в том, чтобы сидеть в сумерках в своей каюте с открытыми люками, когда на темнеющих берегах жужжат насекомые, и прислушиваться к безумной и меланхоличной мелодии чардаша, который танцуют на палубе под завывание скрипки и аккордеона, а также неразборчивые слова, пропетые под отбиваемый ладонями ритм.

Для нижней палубы это был один из немногих дозволенных способов выпустить пар, и вот как-то утром Полтл провозгласил на построении, что отныне чардаш, «бесноватые конвульсии, годящиеся скорее для животных, чем для моряков корабля, где говорят по-немецки», так он это назвал, будет под запретом на том основании, что в уставе указано на «благопристойность» музыки. Это, как я опасался, могло оказаться последней каплей. Теперь произнесенные по-немецки команды, и ранее весьма медленно и неохотно выполнявшиеся, встречались пустым взглядом и ответом по-венгерски. Однажды я даже наблюдал, как Полтл лично проорал матросу приказ перед строем, а тот лишь повернулся к соседу с невозмутимостью санитара психбольницы и спросил: «И о чем толкует этот старый осел?».

Проблему взаимодействия с экипажем неожиданно решил Зейферт, причем настолько гениальным образом, что я до сих пор мысленно присвистываю, стоит об этом подумать. Это случилось как-то утром около семи, когда мы завтракали в стальной каморке — кают-компании. Все люки были открыты, а над рекой еще стелился легкий утренний туман, но солнце поднималось по небу, и под палубой уже становилось душновато. Завтрак был как всегда отвратительным: кок Барчай, запертый в душегубке камбуза, похоже, находил садистское удовольствие в том, чтобы подавать офицерам кошмарные блюда. Вдруг Зейферт встал, высунул голову в люк и оглядел палубу, убедившись, что нас не подсушивают. Потом снова сел.

— Я знаю, что делать, Прохазка. Будем управлять кораблём по-английски.

Я поперхнулся кофе и молча уставился на него. Он начал сходить с ума, как его предшественники?

— Зейферт, что творится у тебя в голове? Что значит «управлять кораблём по-английски»?

— Вот что я предлагаю: будем отдавать команды на борту по-английски, а не по-немецки, ну только когда рядом нет Старика, конечно же.

— Но... как?

— Ну смотри: мы оба закончили Морскую академию, так что свободно говорим по-английски, верно? Ну и вот, последние несколько дней я прислушивался к разговорам и обнаружил, что почти все тоже на нем говорят или хотя бы понимают. За последние несколько лет в Венгрии стало модно эмигрировать в Америку — и когда я смотрю на свалки вроде Нойградитца, то этому не удивляюсь — так что в каждой захолустной деревеньке устраивают вечерние курсы для потенциальных эмигрантов. А насчёт Йовановича, я считаю, что он довольно сносно говорит по-английски после двух лет работы палубным матросом на борту британского барка, до вступления в военно-морской флот. Спрашивается, что может быть проще? Давай попробуем: по крайней мере, хуже уже не станет.

И вот я, Зейферт и Йованович вступили с командой в тайный сговор — когда вблизи не видно было капитана, речной монитор императорского королевского флота «Тиса» неофициально становился англоговорящим. Поначалу я скептически относился к эксперименту, но к моему удивлению это неплохо сработало. Конечно, мы говорили не на книжном английском Шоу, Голсуорси или редакторской колонки «Таймс», а уж тем более не на английском Шекспира. Но это был нейтральный язык, не обладающий для венгров скрытым и оскорбительным подтекстом, как немецкий, напоминавший звук той плетки, которой палачи Гайнау [27] полосовали женщин в крепости Арад во время Венгерского восстания 1849 года.