Корень проблемы, насколько я мог понять, крылся в том, что даже если он каким-то образом дорос до звания корветтенкапитана на флоте великой державы, и одна его половина была ослеплена собственным совершенством, то другая прекрасно осознавала, что он абсолютно некомпетентный офицер, объект жалости и презрения окружающих.
Поэтому, чтобы укрепить высокое мнение о себе, для него крайне важной и первоочередной задачей являлось всегда и во всем быть правым, независимо от ничтожности вопроса. Так, например, когда он прочно посадил корабль на мель в сорока километрах вверх по Тисе (куда заплыл, ошибочно приняв её за Тимиш), то настаивал, что именно так и намеревался поступить, и просидел там два дня безо всякой связи с внешним миром, любуясь видами. Думаю, «Тиса» до сих пор там бы и находилась, если бы у несчастного первого помощника капитана не случился период просветления и он не прокрался под покровом темноты на берег, где протопал двадцать километров до ближайшей почты и телеграфировал в Панчову, что нужна помощь.
Вот в этом, думаю, женская глупость отличается от мужской: даже если женщины и более склонны к безрассудству, они также гораздо быстрее возвращаются в нормальное состояние, как будто у них внутри имеется какой-то встроенный механизм саморегуляции.
Что же касается мужчин, то на протяжении этого мрачного века я часто видел, что в определенный момент психоз начинает подпитывать сам себя, и действуя как полный придурок, человек погружается в это состояние все глубже и глубже, пока не наступает катастрофа. Не думаю, что кто-либо из нас, как офицеров, так и матросов, боялся плавать на борту «Эрцгерцога Альбрехта» под командованием свирепого старого солдафона Блазиуса Ловранича.
Мы могли бояться его вспышек гнева и в узком кругу ворчать на строгость, но все признавали его неотъемлемую справедливость и чувствовали себя в безопасности, доверяя жизни его профессиональным навыкам. Однако Адольф фон Полтл был совсем другим, и все, кто его знал, не только не любили его, но и презирали. Он орал, неистовствовал, угрожал всем вокруг самыми жестокими наказаниями, но в этом не было смысла: дисциплина на борту «Тисы» оставалась удивительно слабой. Даже самые жестокие тираны рассчитывают на определенную степень соучастия со стороны своих жертв, но, конечно, этого практически не наблюдалось на нижней палубе «Тисы», где капитана обычно называли “pulykakakas” - «индюк» на венгерском - и запас терпения уже почти иссяк.
Возможно, находясь в Поле, где под рукой силы военной полиции и флотская тюрьма, он стал бы Иваном Грозным. Но здесь, в глубине венгерских равнин, где он мог положиться только на себя, его угрозы по большей части оставались без внимания. В глазах Полтла матросы являлись не более чем сбродом невежественных и ненадёжных крестьян-мадьяр; что касается нас, молодых офицеров, то он считал нас полными идиотами, которые ничего не знают об управлении кораблём. Однако его собственные представления в этой области были, мягко говоря, своеобразными.
Я, например, полагаю, что большинство школьников знает: на повороте реки скорость течения на внешней стороне полуокружности намного выше, чем на внутренней, прямо как когда колонна солдат заворачивает за угол. Из этого следует, что корабль, идущий против течения, намного легче будет плыть, если штурман проложит курс как раз по внутренним сторонам поворотов, конечно, следя за мелями и принимая меры, чтобы не навалиться на другое судно.
Но Полтл такими знаниями не обладал и руководствовался правилами дорожного движения - кораблям следует держаться справа, так как он полагал, будто Дунай на всем своем протяжении - это двухколейная железная дорога, по которой корабли бегают вверх и вниз, каждый по своей стороне: от города Сулин в устье Дуная и вверх по течению, вплоть до Ульма, что в Германии.
Паровые котлы и машины «Тисы» уже порядком износились: она едва могла выжать восемь узлов или сохранять эту скорость больше часа, поэтому наблюдающие с берега иногда становились свидетелями забавных сцен. Так, одним примечательным весенним утром на излучине чуть пониже крепости Петвардайн «Тисе» потребовалось три часа и тринадцать тонн угля, чтобы пропыхтеть двести метров вверх по реке, отчаянно сражаясь с течением, пока котлы зловеще стонали, а Полтл от ярости аж пританцовывал на мостике, угрожая публично четвертовать мокрых от пота кочегаров, если те не смогут повысить давление.
Точно так же он не мог или не хотел понять, что правильный способ подвести корабль с паровым двигателем (равно как и гребной ялик) к пристани, двигаясь по течению, это не лететь на него на всех парах, да еще и по течению, пытаясь зацепиться, проносясь мимо. Нужно спуститься ниже по течению, развернуть нос корабля на сто восемьдесят градусов, подняться уже против течения, уравнивая его скорость и собственную скорость монитора, достигнув точного баланса, когда опытный рулевой может причалить двадцатитонный полубаркас к круто сваренному яйцу, не раздавив его (и, кстати, я видел, как это делается).
У Полтла не было времени для подобных тонкостей - всякий раз мы на полной скорости летели вниз по течению, и каждая раздолбанная пристань, казалось, только усиливает его решимость продолжать попытки. В иных случаях излишнее почтение к правилам дорожного движения сдерживалось тем, что Полтл, казалось, абсолютно не в состоянии ни привязать карту к окрестностям (для него реальностью была карта, а не река, которую она отображала), ни распознать навигационные буи, отмечающие фарватер. Он также настаивал, когда мы плыли вдоль границы с Сербией ниже Белграда, что мы на боевой службе, а следовательно, в соответствии с уставом, обязаны управлять кораблем из боевой рубки, а не с мостика на её вершине.
Это достаточно неудобно и в дневное время, когда стоишь внутри душной стальной трубы и выглядываешь через узкую смотровую щель; ночью же мы с тем же успехом могли вести корабль, сунув головы в оцинкованные вёдра. Когда я нёс вахту, кто-нибудь из команды стоял под носовой частью палубы, просовывая голову через палубный иллюминатор и выкрикивая мне, куда плыть.
Тем не менее, как-то ночью в середине марта это едва не довело до беды, когда мы плыли вниз по Саве неподалеку от Землина и уничтожили плавучую водяную мельницу. На Дунае в те дни еще встречались такие: две баржи, вставшие на якорь там, где течение быстрее всего, между ними подвешено водяное колесо, а над колесом - деревянный навес для жерновов. К счастью для мельников, «Тиса» ударила как раз между баржами. Само колесо и навес превратились в щепки, но обе баржи остались на плаву. Жестоко разбуженные мельники осыпали нас проклятиями и угрозами, пока мы не исчезли в темноте.
Через неделю мы врезались в железнодорожный мост в Ужвидеке, а потом однажды ночью в конце месяца налетели на мель у сербского берега, выше одного из белградских фортов. К счастью для нас, ночь была пасмурной. Мы с Йовановичем сели в шлюпку и погребли на австрийский берег, где в конце концов нашли таможенный пост с телефоном и вызвали буксир из Панчовы, которому удалось вытащить нас с мели незадолго до рассвета. Если бы не эта подмога, боюсь даже представить, какие дипломатические осложнения могли бы последовать.
К счастью, несмотря на целую череду навигационных ошибок мы плавали на борту прочного корабля со стальной пятисантиметровой броней. По крайней мере, когда мы врезались в кого-то, другой стороне обычно приходилось хуже. Говоря профессиональным языком, моё положение весной 1914 года казалось хуже некуда: старший офицер у неизлечимого идиота капитана, с экипажем из недовольных мадьяр на борту плавучей батареи, ползающей вверх-вниз по болотистой реке в самом сердце Европы.
Но худшая, намного худшая, участь ждала впереди, поскольку шестнадцатого апреля 1914 года, находясь в Панчове, «Тиса» получила приказ немедленно проследовать к Нойградитцу - около сорока километров вниз по реке. Приказы обязывали помочь местным жандармам и таможенникам в пресечении контрабанды скота.
