– Павлик!

– Папа!

– Я молчу, – твердо сказал Павел Константинович, укладываясь на кушетку, покрытую продранным, но мягким ковром.

– Павлик, у них будут смуглые дети.

Тахта привычно заскрипела, дед повернулся задом к своим беспокойным женщинам и предложил, не оборачиваясь:

– Люська, не надо замуж. Усыновишь блондина из дома малютки.

– Павлик, у них будут странные, невыговариваемые имена.

– Люська, назовешь всех по номерам, – сквозь зевоту отшучивался дед. – Так твоей матери сподручней запоминать. Да, номерки непременно нужно будет нашить на одежду, чтобы твоя мама, не дай Бог, не перепутала.

Нависла угрожающая пауза, которую дедушка неверно истолковал как финал темпераментного спора и возможность наконец поспать. Как настоящий контрабандист, он знал множество запретных тропок в царство сна. Некоторые из них вились в пространстве почти легальном и маскировались с помощью книги или газеты. Но в умении прошмыгнуть из реальности в благодатное сновидение высшим пилотажем было заснуть с риском для реноме, но с пользой для организма. Так однажды мой дед заснул на совещании, просто обхватив голову руками. Его похвалили тогда. «Вот как человек за дело радеет! Стыдно ему за то, что у нас тут происходит!» А дедушка Павел видел во сне, как он учится подделывать подпись Наполеона. Нынче он просто юркнул в щелочку сна буквально между ног Колосса Родосского, не зная еще, что Колосс решил дать гопака во вверенной ему лужице. Опасность, конечно, исходила от Лидии Сергеевны.

Здесь я должен оговориться, во избежание возможных негативных трактовок в дальнейшем, – моя русская бабушка была очень доброй женщиной. Да, она не любила животных, но залезла в люк достать упавшую туда соседскую кошку. Да, она терпеть не могла показных лобызаний, но проявляла беспримерную покорность, когда моя младшая сестренка Света, обучаясь навыкам коммуникации, облизывала все вокруг: сначала старые ботинки, а затем бабу Лиду. Да, Лидия Сергеевна не переваривала даже запаха баранины, но исправно готовила ее мужу, который обожал мясо молодого ягненка.

Просто Лидия Сергеевна была спортсменкой, да еще такой редкой специализации, как стрельба из лука. Она привыкла видеть перед собой мишень и бить точно в цель. А здесь она терялась. Она, конечно же, не была противницей замужества дочери. Просто Лидия Сергеевна очень смутно представляла себе невидимые слои жизни. Лучница по призванию и на деле, она не могла взять в толк, почему цель – в данном случае семейное счастье Люси – установлена так далеко, за Кавказским хребтом? И можно ли вообще стреле – читай, мысли человеческой или чувству – долететь туда? И потому последние слова мужа вывели ее из себя.

Он сказал: «Люська, назовешь всех по номерам. Так твоей матери сподручней запоминать. Да, номерки непременно нужно будет нашить на одежду, чтобы твоя мама, не дай Бог, не перепутала». Смутное подозрение зародилось в всполошенной голове бабушки Лиды. За кого ее принимает муж? О чем он говорит? Неужели?.. Вот это настоящее фиаско! Оказывается, Лида больше двадцати лет прожила с человеком, который, как выясняется, подозревает ее Бог знает в чем! Вот дела!

– Павлик! На что ты намекаешь?

Дедушка, которому тогда едва исполнилось сорок пять, застонал. Он начал пробираться по своим тайным тропкам в земли сновидений, но был грубо прерван и вынужден был вернуться. У него законный выходной. Погода чудная, дерево тенистое. Скоро обед. А после этого немного живописных этюдов, затем нарды с соседом. Еще позже – ужин и любительский телескоп на плоской крыше. Но этот гармоничный мир грозит вот-вот рухнуть, потому что его жена, кажется, сейчас получит инфаркт. И не будет ни обеда, ни телескопа, а придется ехать с ней в больницу, давать взятки медсестрам и врачам, сидеть в изголовье кровати, извиняться и клясться Лиде в вечной любви. А этого он не любил. То есть Лидию он любил, а вот клясться в вечной любви – нет.

– Ни на что не намекаю, – сжав зубы, прошипел Павел.

– Нет, ты намекаешь на то, что мой папа был немец. И что у меня должна, наверное, быть историческая память.

– Лида, остановись. Тебя заносит.

Дед по-прежнему лежал отвернувшись.

– Ты ведь про концлагерь имеешь в виду?

Бабушка бегала вокруг тахты, заглядывала мужу в лицо, но тот зарылся лицом в подушку.

– Ты мне концлагеря намекаешь?

Дед не выдержал и ринулся со двора. Бабушка с низкого старта рванула за ним.

– Но мои предки уже сто пятьдесят лет в России. Они не имеют никакого отношения к немецко-фашистским захватчикам.

– Боже правый!

– Ты на этих немцев намекаешь?! Но они – это позор нации. В моем роду…

– На спорт!

Дед был крупный мужчина. И когда он встал посреди гостиной и гаркнул «На спорт!», рюмки в серванте пискнули от страха и вспорхнули на пару миллиметров.

– На спорт я намекаю. У вас в спорте люди под номерами выступают.

Оба выдохнули. Бабушка была удовлетворена, но не хотела этого признать. В конце концов, главный вопрос – судьба дочери – так и не был решен, а они с мужем уже перешли на личности.

– Это твой дед, между прочим, был чекистом, – язвительно заметила Лида.

– Мой дед?! Он служил в ЧК фотографом…

– Нейтралитет – это не оправдание.

– А как же тогда Швейцария?

– Жалко и бессмысленно глядеть на картонный фасад этого пряничного государства, за которым скрываются зверства капиталистической действительности.

– Лида, ты не пишешь текстов для программы «Время»?

– А ты слушаешь радиостанцию «Свобода»!

– Кричи громче, еще не все соседи об этом слышали!

– Все и так слышат, когда радио трещит.

– Это твои коммунисты глушат голос разума.

– Диссидент!

– Ты еще настрочи на меня донос!

– Доносы – это к твоему дедушке-чекисту.

Вот в таком вот духе они спорили. Подноготную друг друга родители вспоминали около недели, и поэтому Люся, послушав их немного, обычно тихонько утекала на свидания с Хачиком. Возвращалась она поздно, когда родители уже рассыпались по разным концам кровати в общей спальне и делали вид, что спали.

Со временем они оба походили с дочерью во фрондах. Баба Лида – из принципа, дед Павел – из-за того, что выбор дочери стал испытанием и его брака. Но все же благословили Люсю и выдали в приданое хрустальную вазу и сберкнижку, заглянув в которую невеста изрядно повеселела, а жених, напротив, поник головой. Таким явственным был финансовый перевес в пользу будущей супруги. Вероятно, именно тогда зародилась в душе отца мечта о богатстве, пока еще невнятная, как мычание теленка, но настойчивая и требовательная. Глаза Люси лучились, а Хачик хмурил брови, отчего вид приобрел мрачный и даже зловещий.

– Что с ним, Люсенька? – встревоженно спросила моя будущая русская (немецкая) бабушка Лида.

– Мамочка, он… – Люся подбирала слова. – Он прячется.

Мама кружилась перед зеркалом, примеривая новенькие сережки с «горным хрусталем» в золоченых лапках. На самом-то деле это была наипростейшая чешская бижутерия. Но молодость чурается показной роскоши, она тяготеет к показному равноправию. В тяжелом деле выбора между элегантностью и красотой молодость выбирает нечто третье – доступность. Чем стекло хуже бриллианта? И если сверкают они одинаково, то к чему грубые материалистические мечты, отбирающие покой и сон, а главное – деньги? Действительно, к чему тревоги и глухое отчаяние от невозможности обладать прозрачными камушками, каждый из которых, вернее его стоимость, мог бы дать человеку приют и пищу в какой-нибудь малоразвитой стране приблизительно на год? И потом моя мама ни разу не видела, как выглядят настоящие бриллианты. Вернее, видела всего раз, в ленинградском Эрмитаже, куда приехала на экскурсию вместе с родителями. Отстояв очередь вполдня, Люся, которой тогда было лет двенадцать, разглядывала в витрине громоздкие короны, похожие на неудобные и глупые шапки. Она смотрела и думала, что нет на свете ничего нелепее. Нешто ради этого пили кровь у народа всевозможные аристократишки и дворяне, и возникло неравенство классов, а потом похожая на африканского жука-носача «Аврора» грохнула своим холостым патроном? Нет, вряд ли нам близок этот путь, решила Люся, и бриллианты не будоражили ее воображение в юности. А чешское стекло продавалось обильно и было доступно Люсиному пониманию. Вот цветочек, вот листик. Вот еще цветок и божья коровка на стебельке. Вот ее Хачик смотрит черными глазищами, кажется, что до дна видит.