А произошло следующее. Один злодей (он был рыжий) черной-черной ночью украл ребенка. И убил этого ребенка. Но, перед тем как убить, он эту девочку испортил. У моей младшей сестры Марины в этом месте рассказа выкатывались от ужаса глаза. Видно было, как в ее голове с невероятной быстротой проносились картины тех многочисленных изуверств, которые она совершала по отношению к куклам, мухам, брату и сестре. А также однажды, играя в больницу, лечила кур, делая им уколы игрушечным шприцем. Куры верещали и бегали сломя голову от Марины, как от их куриной чумы. Ну действительно, как еще можно испортить живое?

Но и мы со Светой не пришли к единому мнению, как выглядит процедура порчи невинной дитяти? Мы-то были постарше и чувствовали, что связано это с полом, с тем заповедным и темным, одна мысль о котором ввергала в горячечную слабость. Чувствовать чувствовали, но кроме смуты в душе – ничего определенного.

Именно от того, что нечто важное оставалось для нас тайной, и мы воображали и додумывали подробности, которых никогда не было, тем ужаснее эта криминальная история представлялась каждому из нас. Так, например, Марина утверждала, что убивец – рыжий. И что она его видела – ведь он проходил по нашей улице накануне своего злодеяния. Непонятно, конечно, как он мог тут проходить, если совершил он свое черное дело в другом конце района, но мы живо его представляли. Марина же еще сказала, что он обернулся и неприятно так посмотрел, как она пылит скакалкой по немощеной улице.

У меня воображение сказочное. Я-то очень даже вижу картину: рыжий злоумышленник в черных брюках-клеш глядит на то, как юбка моей сестренки подпрыгивает вместе с ней и ее скакалкой, то открывает, то прикрывает неровный белый треугольник хлопковых трусиков, чуть маловатых ей и потому врезающихся между ягодицами. Сколько раз я видел задницу моей сестры от ее рождения – розовую и пухлую, до сего дня – тощую, но ладную? Да каждый день! (Вот и сейчас она расхаживает по дому в пижаме из тончайшего шелка, и задница вполне отчетливо перекатывается под тканью.) И никогда я не думал, что испытаю настоящий гнев, только лишь представив, как рыжий упырь с вожделением и злым умыслом роняет похотливую слюну, глядя, как скачет Маринка! Кстати, слюни придумала Света. Она предположила, что у него мокрые уголки губ.

– Всегда мокрые, – подчеркнула она. – И запах изо рта, как из ослиной глотки.

Она же придумала, что орудием злодеяния рыжего был полосатый милицейский жезл, отнятый им у гаишника дяди Фаэтона. Мильтон Фаэтон как-то раз напился и действительно потерял свою старую боевую подругу – с облупившейся краской и всю в зазубринах деревянную палку. Он скорбел о ней у нас дома, запивая горечь потери молодым вином и рассказывая моему отцу о том, чем была для него эта самая палка.

– Понимаю, – сказал отец, – источником пропитания.

Дядя Фаэтон мутно моргнул и заплакал.

– Не понимаешь… Жена есть. Говорит – бриллиант хочу. Дочка есть. Говорит – в Сочи хочу. Сын тоже есть, «Волгу» хочет. И только моя Изабелла, моя стройная, моя девочка, говорила: «Фаэтончик, дорогой, может быть, ты тоже что-то хочешь? Хочешь? Ну так взмахни мною, и ты будешь на шаг ближе к своей мечте…»

Здесь дядя Фаэтон опрокинул голову на стол и разрыдался. Папа задумался.

– Может, тебе завести любовницу, – предложил он и получил подзатыльник от бабушки.

– Нет, – вздохнул гаишник, – она тоже что-нибудь запросит. А как я без Изабеллы?

Видимо, именно потому, что у милицейской палки была своя душещипательная история, Светка и приплела ее в эту кровавую драму. Но кроме преступления в истории с рыжим было и наказание. И вот какое.

Рыжего (а может быть, он все-таки был и не рыжий) поймали довольно быстро. И судили. Но суд, а именно судья Киракосян, признал преступника невменяемым и отпустил его. Нас, детей, не удовлетворил пробел в сюжете, и мы придумали, что он вышел из тюрьмы, что от него отказалась родная мать и не пустила на порог дома. От него отказались все, и он бродил по окрестным лесам и питался тем, что ловил птиц и крыс, сворачивал им головы и ел сырыми. Он не мылся, и потому лицо его было в пуху и крови съеденных животных. Одежда его была рваной, а сам он высох от физических страданий.

Рассказывая друг другу о мытарствах рыжего преступника, мы вдруг почувствовали, что начинаем его жалеть. А этого никак нельзя было делать. Потому что наказание, которое он понес – не в нашем воображении, а по-настоящему, взаправду, – было простым и страшным. Как только в жизни и может быть. Хотите знать, как это было?

Разъяренная толпа схватила преступника на улице. Люди перекрыли квартал машинами и расставили часовых. Они подвесили «рыжего» на веревке. Но не насмерть, а так, чтоб вполгорла дышалось все же. Люди раздели его до срама. Люди принесли с собой отточенные ножи. Они срезали куски его кожи, ровные, как ремни, и посыпали его раны солью. Здесь мы не сочинили ни слова. Ведь нам было понятно, что такое соль, кожа, нож и как можно перекрыть автомобилями квартал. Тогда нам еще не совсем было понятно, что такое ярость. Но и в этом случае очевидность и простота изложенных фактов были несокрушимыми.

Говорят, что рядом мучился продажный судья Киракосян, который за взятку признал сумасшедшим распутника и убийцу. Ему люди ничего не сделали, только заставили смотреть. И с ним произошло то, что он прописал своему протеже, – он сошел с ума. Еще надо добавить, что случилось это средь бела дня. И за оцеплением квартала стояли милицейские машины, но никто не нарушил ужасного пиршества мести. (Или это тоже сочинили мы?)

Родители погибшей девочки не получили утешения, но справедливость, по их мнению, была восстановлена. Как постепенно и робко возрождается жизнь после разрушительного землетрясения или смерча. Как пробивается молодой росток на месте кровавой битвы. Кто здесь помог безутешным родителям? Может, какой-нибудь местный дон Корлеоне восстановил нарушенный миропорядок?

Дни бежали. Итальянский обувной концерн безмолвствовал. Каждый день папа исправно ходил на почту и спрашивал у телеграфистки, телефонистки и письмоносицы Пепроне, нет ли посылки на имя Бовяна Хачатура Сергеевича? Тетя Пепроне с изумлением оглядывала посетителя. Ведь она приходилась папе, ни больше ни меньше как двоюродной сестрой, а следовательно, близкой родней. Она прекрасно знала, как его зовут, какого он года рождения, а также многие другие перипетии биографии Хачика. Но после каждого визита он официально кивал ей и с достоинством удалялся, не пускаясь в объяснения.

Через неделю тетя Пепроне забеспокоилась не на шутку. Она говорила уборщице Марик, наблюдая за тем, как та тщательно намывает крашеные доски пола.

– Бедный мальчик не в себе. Не повезло ему в жизни. Что делать, Марик, не у всех счастье живет на пороге, наподобие сторожевой собаки.

– Может, это от того, что он на русской женат? – предположила Марик, не отрываясь от швабры.

– Ты с ума сошла, Марик?! Это Люсик-то русская? – обрушилась Пепроне на трудолюбивую подругу.

Едва договорив, она уже осознала свою фактическую ошибку. Мама-то действительно была русской. Но отступать оказалось уже некуда, позади тетки маячила бледнеющая репутация семьи.

– Да она почище тебя армянка. Она книги на армянском читает. «Войну и мир», например. Или «Королеву Марго»! (Кстати, наглые наветы! Эти шедевры мамой были прочитаны по-русски.) А ты в последний раз в руках какую книгу держала?

– Я-то читать люблю. Но меня утомляет, и глаза болят, – оправдывалась растерявшаяся Марик.

– А она успевает! – настаивала Пепроне. – Вай ме, бедная девочка. Без родителей и без поддержки, а муж все мечтает о чем-то.