По некоторым репликам, оброненным в его присутствии, Александр Ильич понял, что астральное общение происходило преимущественно с родной дочерью старой Дейрдры, Анной.
Историю этой Анны Лерман многократно слышал, начиная с раннего детства, когда семья еще прозябала в двух комнатках старинного обветшавшего дома в полутрущобном Дарли. Уж такая росла разумница, такой сильной виккой обещала со временем стать, не хуже самой Дейрдры, да как на грех случилась в России революция, а с ней пришли разруха, тиф и гражданская война, обрекшая многих, в том числе и пришлое шотландское семейство, на голод, тяжкие лишения и долгие скитания. И запропала в этом водовороте юная Анна, а мать ее Дейрдра вместе с первым своим мужем, Мак-Тэвишем, вынырнула в независимой буржуазной Латвии, где Мак-Тэвиш вскорости и помер, а Дейрдра, как подданная Британской короны, без особых затруднений получила билет в один конец до города Дувра. А там и дорога в родной Эдинбург, и знакомство с немолодым вдовцом Джеймсом Фогарти, отцом Джулианны, и воспоследовавший брак, второй для обеих сторон… До последнего времени Дейрдра так и не знала, жива ли дочь ее Анна или нет…
А теперь вот убедилась – жива!
Жива и вроде бы имеет дочь и внуков, но живет одна, очень далеко от них, в жарком краю, где скалы, пыль и быстрые реки, люди в халатах и люди в пиджаках, люди в чалмах и люди в фуражках, и будто бы удерживает ее в том краю какая-то тайная миссия, связанная с пророчеством, оставленным два столетия назад каким-то премудрым не то евреем, не то арабом… Вот и все, что сумел вынести для себя из женских разговоров Александр Ильич.
В общем, чушь несусветная… Однако говорила же мать чужим голосом на чужом языке. Говорила, при этом не понимая ни слова из сказанного. Видно, бабка использовала ее в качестве медиума…
И в таком вот дурдоме приходилось проживать лучшие годы!
Что сказал бы на это старина Энди, единственный, кого он мог искренне назвать другом? Увы, Энди ничего не мог сказать, поскольку весной шестьдесят восьмого года его разнесло на мелкие ошметки самодельной бомбой, которую он с двумя единомышленниками мастерил в Глазго, готовясь таким образом к визиту тогдашнего премьера Гарольда Уилсона – воплощения британского империализма, английского шовинизма и лейбористского ревизионизма. И ведь Александр Ильич о готовящемся покушении знал! Знал и даже просил Энди включить его в боевую группу. Но старший друг отказался наотрез, мотивируя тем, что если бы все борцы за правое дело ринулись жертвовать собой, то очень скоро не осталось бы никого для продолжения борьбы.
Однако с гибелью Энди Лерману стало решительно наплевать как на независимость Шотландии, так и на всемирную победу коммунизма. Более того, какое-то время он всерьез подумывал вторично изменить имя и колебался между консервативно-патриотическим «Уинстоном» и актуально-покаянным «Гарольдом». Но решил оставить все как есть. Ильич так Ильич…
(3)
Весной семидесятого Дейрдра отметила сто лет. И через неделю, точнехонько на Остару – День весеннего равноденствия, – тихо отдала душу своей Богине.
На весть о кончине Матушки со всей округи слетелся в полном составе ковен – ведьмовская община. Одиннадцать женщин – семь старух, две средних лет, одна молодая и ослепительно красивая, и одна совсем еще девочка-подросток – в длинных ярких одеждах, с жезлами, колокольцами, барабанчиками, скрипками и, к полному изумлению Александра, каждая при своей метле. Плюс один мужичок – краснощекий, улыбчивый коротышка с волынкой на ремне.
Гроб с телом Дейрдры выставили на столе посреди гостиной, в головах соорудили алтарь, установили на нем четыре оранжевые свечи, а в центре – пятую, громадную и белую. Рядом с центральной свечой поставили старую фотографию улыбающейся Дейрдры в простой картонной рамке, положили ветку вечнозеленой омелы. Потом старухи расселись по углам и надолго замолчали. Александр растерянно оглядывался по сторонам, не понимая, что делать и что будет дальше. Наконец одна из старух, самая сморщенная и, должно быть, самая старая, поднялась и зычно произнесла:
– Слава Богине!
– Слава Богине!!! – эхом откликнулись присутствующие, в том числе и Александр.
– Слава Богу!
– Слава Богу!!!
– Слава Матушке Дейрдре!
– Слава Матушке Дейрдре!!!
– Светлый путь и светлое возвращение!
– Светлый путь и светлое возвращение!!!
– Аминь!
– Аминь!!!
Потом главная старуха достала из складок своей хламиды огниво и трут, приблизилась к алтарю, высекла пламя и зажгла первую свечу.
– Приступим же, сестры и брат, пока горит свеча!
Все встали, одна из ведьм ударила в бубен.
Девочка подошла к Александру Ильичу.
– Вы, сэр, идите пока. Вас позовут!
Лерман пожал плечами и направился в свою комнату. Поднимаясь по лестнице, он видел, что присутствующие взяли в руки кто музыкальные инструменты, кто, включая и маму Джулианну, метлы. К звону бубна добавились звон колокольчика и первые ноты, взятые на волынке. Ведьмы с метлами образовали круг вокруг алтаря и стола с гробом. Старшая перехватила взгляд Александра и повелительно махнула рукой – мол, убирайся!
Захлопывая за собой дверь «детской», он слышал начало мелодии, напоминающей джигу. Уж чего-чего, а траурного в этом мотивчике было немного!
Как был, в черном торжественном костюме, при черном галстуке, Лерман плюхнулся на кровать и неожиданно, несмотря на доносящийся снизу шум, заснул.
И приснилась ему Дейрдра. Молодая, стройная, в белом сарафане с цветной узорной окантовкой, она невесомо, не приминая травы, ступала по широкому лугу, и ее жгуче-черные, как у цыганки, кудри украшал венок из васильков и желтых купав.
– Дейрдра! – окликнул он откуда-то снизу.
Она обернулась и показала ему кулак.
– Смотри у меня, Ильич Александр! Не балуй! Вернусь – накажу!
И исчезла, оставив его одного. А луг моментально обернулся топким, в кочках, болотом.
И Александр начал медленно тонуть. Квакнул по-лягушачьи «Спа…!» – и открыл глаза. Рядом с кроватью стояла ведьма-подросток.
– Сэр, можете спуститься и разделить с нами поминальную трапезу…
Ну уж и поминальная! Вся гостиная была расцвечена веселыми разноцветными огоньками, из радиолы в углу доносилось бодрое «I will go, I will go, when the fighting is over…» Мужичок храпел, уткнувшись головой в стол. Тетки веселились вовсю, делились всякими байками и сплетнями друг о дружке, о Дейрдре, об общих знакомых, особо не чинясь, прикладывались к виски и медовухе, закусывали всевозможными яствами, громоздящимися на столе, где прежде стоял гроб.
– А где… где бабушка? – спросил Лерман мать, разрумянившуюся, с хмельным блеском в глазах.
– А? Так в Саммерленде, где же еще? – отмахнулась Джулианна.
– Нет, я в смысле – тело где?
– Ах, это? Сестры уже в машину отнесли. Завтра с утра в рощу на Шаумэй поедем, там и закопаем, – беззаботно прощебетала мамаша.
– Что ж ты не предупредила? Я с работы не отпросился…
– А тебя, сынок, никто туда и не звал. Ладно, не хмурься, лучше выпей, закуси, бабушку вспомни…
И она щедро плеснула виски в пустую глиняную кружку.
В эту ночь Александр Ильич Лерман надрался как свинья и очнулся с лютой головной болью в совершенно пустом доме. «На Шаумэй поехали… – не сразу сообразил он. – Ну и черт с ними со всеми…»
А к вечеру они вдруг разбогатели. Возвратившись с похорон, ведьмы и ведьмак вытащили из запретных для Лермана помещений бабкин профессиональный инвентарь – хрустальные шары, старинные книги, склянки со снадобьями, метлу и прочее в том же роде – и устроили между собой нешуточный аукцион. Александра Ильича вновь выставили за дверь, а когда все ушли, он вернулся и застал мать одиноко плачущей над внушительной грудой бумажных денег.
– Ну перестань, – сказал он, присаживаясь на соседний стул. – Никто не вечен, а уж бабуля-то свое пожила…
– Ах, вот и осталась я одна… совсем одна…
